Драма президентства Медведева состояла в том, что не появился
психоаналитик, который мог бы сказать: нужно обязательно попытаться
повторить то, что не удалось в 1980-е.
Мы сейчас говорим о, возможно, лучших людях России, людях, сумевших одуматься, но, увы, не покаяться за грехи собственного инфантильного радикализма. Худшие до сих пор довольны, что приняли участие во всех прошлых безобразиях. Важно другое – при следующем неизбежном витке истории не дать себя увлечь новым бесам радикализма, поддавшись естественным подлым чувствам толпы, презирающей и ненавидящей всякого, кто обращается к ней не через прицел пулемета. И именно поэтому сейчас как никогда нужна работа по осмыслению эпохи горбачевизма, чтобы избежать неправильных ассоциаций, бессильных жалоб и истерических проклятий.
Отношение к самому Горбачеву сегодня является показателем нашего отношения к свободе. Свободе гражданской, духовной, политической и религиозной. Показателем того, насколько мы вообще ценим эту свободу, в какой мере она в принципе является для нас ценностью. Если свобода не ценность, если она незначима в принципе, то нет проблем – список ошибок, глупостей, махинаций горбачевского руководства можно расширять до бесконечности. Если свобода – все-таки ценность, то нация устами многочисленных публицистов разного толка давно должна была бы отпустить экс-президенту СССР все грехи.
Горбачев не был великим правителем, не был политиком, способным пролить кровь и совершить жестокость (а это, увы, одно из важнейших качеств подлинного политика, отсутствующее у большинства обычных людей), причем так, чтобы взять за пролитие крови личную ответственность. Он начал преобразования, отбросив сходу андроповский авторитарный проект и не доведя до какого-то внятного завершения альтернативный – собственный – проект. Проект социализма масс, демократии снизу, политической мобилизации молодежи и развертывания самых разнообразных общественных инициатив по всей стране.
Он решил бросить революционный вызов консервативным Соединенным Штатам, опираясь на Европу (и шансы сколотить антирейгановскую коалицию у него, видимо, были), чтобы потом пойти на прямой сговор с Рейганом и Бушем во имя призрачного глобалистского нового мирового порядка. Он не сразу понял то реальное место, которое может быть отведено России в таком планетарном устройстве.
Во внутренней политике он с 1989 года занимался, судя по всему, просто поиском способов личного выживания, в чем, кстати, блестяще преуспел. В этом его нельзя обвинять – а как вели себя доблестные гэкачеписты, давшие арестовать себя Руцкому? Но и особого восхищения его деятельность на посту президента СССР, конечно, тоже не вызывает. Благие намерения для политика – не оправдание слабости и бездействия перед лицом откровенной угрозы твоей власти, твоей стране, в конце концов, твоему классу.
Однако все это меркнет перед лицом одной безусловной заслуги, перечеркивающей его грехи. Мы действительно получили свободу, причем именно ту, которую хотели в поздние годы застоя. Свободу читать, говорить, обсуждать всевозможные проблемы, принимать самостоятельные решения. Увы, в ходе последующих реформ оказался маргинализованным и униженным тот класс, который ждал и в меру сил боролся за эти свободы – интеллектуальный класс. Кстати, одним из индикаторов и в то же время факторов маргинализации этого класса является отношение к Горбачеву. Настоящие интеллектуалы не могут не ценить гражданской и политической свобод и соответственно не испытывать благодарности к человеку, их давшему. Когда интеллектуал говорит, что свобода слова не является для него ценностью, это, как правило, выдает незавидное положение в обществе этого интеллектуала.
У нас «успешные» интеллектуалы – это чаще всего люди, прислуживающие либо чиновникам, либо бизнесменам. Для чиновника Горбачев – разрушитель, для бизнесмена, тем более крупного, Горбачев – руководитель, побоявшийся дать рыночные свободы. Поэтому модно славить совсем других людей – людей Большой Власти и людей Больших Денег. Глубинный смысл «перестройки» состоял в том, чтобы дать голос и дать право что-то самостоятельно делать иной силе, за которой на самом деле будущее России и будущее всего человечества. Людям, производящим новое знание и созидающим мир, оформленный для производства этого нового знания. Впрочем, политическим и идеологическим оформлением этого класса как раз в тот момент, когда он еще представлял какую-никакую силу, никто по существу не озаботился. А те, которые озаботились, не получили политической поддержки.
Будущее схлопнулось. Теперь нас им дразнят: «Вот смотрите, как оно там за океаном, может, и мы краешком, бочком, одним подмосковным городком туда вползем». Медведеву нужно было через голову ельцинской династии как-то обратиться к Горбачеву как к человеку, попытавшемуся вывести на политическую сцену силу, которая только и может стать единственной опорой будущих перемен. Уже ясно, что Большая Власть и Большие Деньги договорятся между собой без всякой модернизации. Повоюют – и договорятся. Договорятся в том числе и за счет все более нищающих низов интеллектуального класса – тех самых врачей и учителей.
Между тем восьмидесятилетний Горбачев – живой намек на все еще продолжающееся существование той силы, которая сумела в 1980-е только пропищать устами ее «блудных сынов»: «Мы ждем перемен». Пропищать, чтобы быть сбитой на лету поджидавшим на повороте убийцей… И наверное, самое главное, что среди всех нас он один представляет собой то альтернативное будущее, на ветвящуюся тропинку которого еще, возможно, будет шанс вступить.
Будущее «перестройки-2»
Аналогия нынешних политических событий с событиями 20-летней давности – тема в нашей публицистике неновая. О ней говорят и те, которые жаждут повторения тех событий, и те, которые этого повторения опасаются. Хорошо ли и нужно ли нам повторение само по себе? Нужно ли нам по какой-то причине повторять то, что прошло, то, что когда-то вызвало такой подъем надежд, но потом обернулось горьким разочарованием? Когда-то в 1843 году датский философ Серен Кьеркегор написал знаменитую книгу «Повторение», в которой сказал, что именно ориентация на «повторение» является отличительным признаком христианской философии в противоположность платоновскому «воспоминанию» и гегелевскому «снятию». «Повторение и воспоминание, – утверждал он, – одно и то же движение, только в противоположных направлениях: воспоминание обращает человека вспять, вынуждает его повторять то, что было, в обратном порядке – подлинное же повторение заставляет человека, вспоминая, предвосхищать то, что будет». Иными словами, если мы живем «повторением», а не «воспоминанием», мы смотрим в прошлое, чтобы видеть будущее – не для того только, чтобы уметь его предсказывать, но именно по той причине, что прошлое имеет тенденцию повторяться в самых причудливых и несообразных ремейках.
Повторение для политической жизни – это и проклятие, и благословение. Проклятие, когда повторение происходит бессознательно, когда от него пытаются отделаться, отшатнуться и когда оно своей неотвратимостью доводит до отчаяния. Для меня прекрасный пример такого навязчивого повторения – трагический финал «Защиты Лужина» Владимира Набокова, где герой отчаянно пытается избежать возврата в прошлое и в конце концов сам себя загоняет в тупик. Но есть и иной вариант повторения, когда человек отчетливо понимает, что он не сможет проскочить в новое будущее, не преодолев травму прошлого, не поняв, что воспроизведение схожей жизненной ситуации необязательно должно сопровождаться новым аналогичным со старым травматическим опытом, который и приводит к неврозу.