В перестроечные и постперестроечные годы Россия насладилась
если не политической свободой, то политической динамикой, и признаки
ностальгии по времени подобной «движухи» в медведевское
четырехлетие буквально витали в воздухе.
А вот если все перемены сведутся опять к тому, что правильно мыслящие либералы будут поучать неправильно мыслящих консерваторов, то мы повторим роковой сценарий нашей первой «перестройки». Увы, проект какого-то «пробуждения» ЕР можно было защищать до одного рокового для партии события – до ухода с поста одного из ее лидеров мэра Москвы Юрия Лужкова. К моменту своей отставки Лужков стал вызывать неоднозначные чувства у москвичей, особенно у тех, которым был небезразличен исторический облик столицы. Но в партии он оставался одним из отцов-основателей и фактически главным представителем консервативной антимодернизационной фронды, которая для дела демократии была ценна не тем, что она была антимодернизационной, а тем, что хотя бы могла фрондировать, то есть проявляла какие-то признаки самостоятельности. Увы, после отставки мэра вся партия мгновенно отреклась от одного из своих основоположников, единодушно присягнула идее модернизации и, в конце концов, даже согласилась признать Медведева своим единственным лидером. Короче говоря, это была партия, готовая на всё, включая даже электоральное самоубийство.
В КПСС в роковой час все-таки оставались люди, неготовые поступаться какими-то, пускай часто ошибочными, принципами. В «Единой России» на съезде 24 сентября прошлого года нашелся всего один человек, проголосовавший против того, чтобы поставить Медведева первым номером в избирательном списке партии. И этого смельчака как ни искали, так и не смогли найти.
Проблема любого политического модернизатора в России заключается в том, что он вынужден решать задачу, которая кажется на первый взгляд заведомо абсурдной, а именно: создавать и поощрять консервативную оппозицию. Ибо только легализация консервативной оппозиции и включение ее в политическую игру закрепляет успех любой прогрессивной реформы. В том-то и дело, что «Единая Россия» была ценна истории как партия консервативного сопротивления как бы прогрессивному и либеральному президенту. Будь она реально столь консервативной, каковой себя представляла, российский режим президентской вертикали мог бы без большого для себя урона отступить в сторону расширения полномочий парламента и тем самым устранил бы все те проблемы формирования исполнительной власти, которые сегодня обнажились столь выпукло. Либералы дико боялись «Единой России», как какого-то реакционного монстра. Однако именно в своем консервативном качестве эта партия и могла способствовать успеху демократизации. Однако партия покорно поменяла Путина на Медведева, признала необходимость открытости, альтернативности, чуть ли не политкорректности, делегаты ее XIII съезда даже признали, что до сих пор были недостаточно внимательными к культурным потребностям презирающего их «креативного класса». Ну и, конечно, такая полная покорность стала вызывать еще большее презрение.
«Перестройка» как исторический невроз
Итак, в результате полной неспособности правящего класса и политической элиты в целом к серьезному разговору об условиях и способах «революции сверху», наша «перестройка-2», даже не начавшись, мгновенно подошла к стадии протестной мобилизации.
Среди всех голосов, вещавших о реформах и преобразованиях в последние годы, менее всего был популярен тот тип отношения к событиям конца 1980-х годов, который казался наиболее здравым и очевидным. «Перестройка-1» действительно завершилась катастрофой, в результате была обретена культурная, экономическая и в известной мере гражданская свобода, но за это государство заплатило резким снижением своего геополитического влияния, отделением большого числа территорий, гибелью целых секторов науки и промышленности и, наконец, свертыванием процесса политической эмансипации ради строительства системы фактически неограниченной президентской власти. Отрицать это – значит закрывать глаза на реальность. Но столь же нелепо находиться в постоянном страхе перед всеми возможными движениями в сторону политической модернизации на том основании, что в прошлом они обернулись фиаско. Если молодой человек начинает свою половую жизнь с неудачи, то это не повод не повторять эту попытку снова. Если же он этого делать не станет, он неизбежно окажется невротиком, разорванным между сохраняющимся сексуальным желанием и страхом очередной неудачи.
Именно таким невротиком и была Россия четырех медведевских лет. Уже с начала 2008 года внимательному наблюдателю легко было зафиксировать следы самой острой ностальгии по времени «политического пробуждения» 1980-х. Такая ностальгия как будто была разлита в воздухе обеих российских столиц. На танцплощадках вовсю крутили дискотеку 80-х с пенями «Миража» и «Ласкового мая», в Питере после 20-летнего перерыва восстановилась распавшаяся на заре перемен и полностью забытая в последующие годы рок-группа «Странные игры», а на «Мосфильме» ожидалось появление нового фильма Сергея Соловьева с многообещающим названием «Асса-2». Наиболее любопытным примером ностальгии по «перестройке» – одновременно с раскаянием в этих чувствах – мог бы считаться фильм Карена Шахназарова «Исчезнувшая империя», вышедший в свет в самом начале 2008 года и в каком-то смысле точно выразивший всю сложную гамму чувств интеллигента в отношении тех процессов, которые похоронили советскую империю. Когда Глеб Павловский возвестил в своей передаче «Реальная политика» наступление очередной «оттепели», тут же последовал гневный окрик со стороны «охранителей», для которых любая «оттепель» была первой ласточкой будущего урагана.
В итоге четыре медеведевских года стали временем острого невротического разрыва между бессознательным влечением даже не к свободе, а к своего рода политическому раскрепощению, характерному для «перестройки», и реальностью, блокирующей само это влечение. С одной стороны, шел непрерывный разговор о хипстерах, «городском креативном классе», недовольном бюрократической скукой и обыденностью жизни, с другой – о том, что все политические перемены должны отойти в будущее, пока этот класс не созреет и не обретет численное преимущество. В определенной степени на таком разрыве строилась элитарная идеология медведевской администрации – точнее, ее консервативного крыла. Либеральное крыло требовало быстрых и радикальных изменений, не очень, правда, понимая, в чем они должны заключаться. Медведеву постоянно предлагалось стать новым Горбачевым, двусмысленность такого предложения как-то даже не сознавалась соответствующими инициаторами. Что должен был подумать президент, выслушивая такие рекомендации не только от завзятых оппозиционеров, но и от сотрудников близкого ему «мозгового центра»? В лучшем случае то, что либералы из его окружения – это милые, но бесконечно далекие от реальности люди, с которыми можно время от времени общаться, но и только. Если бы либералы и в самом деле хотели прихода нового Горбачева, им как минимум потребовалось бы очищение от призрака Ельцина, равно как и от наследия 1991 года в целом.