«Системные либералы», штабом которых был покровительствуемый
либеральным крылом медведевцев ИНСОР, грезили о зрелом ельцинизме –
или, точнее, о «путинизме первого срока». Они не мечтали ни о чем большем,
чем о возвращении выборности губернаторов и членов Совета Федерации,
а также упрощенной регистрации партий.
Обычно этому состоянию сопутствует военное поражение или финансовая катастрофа. Первая русская революция, по сути дела, началась не 9 января 1905 года, после расстрела мирной демонстрации, а 14 мая – после Цусимы. Тогда чуть ли не все газеты Петербурга, не исключая консервативные типа «Нового времени», вышли с почти одинаковыми передовицами – о крахе самодержавия, о развенчании его мифа, о необходимости созыва народного представительства и т.д. Вслед за этим последовали уже все остальные события, приведшие к 17 октября.
Горбачевской «революции сверху» предшествовали обвальное падение цен на нефть в 1986 году и афганский тупик, в который попал СССР. Ну и, конечно, сыграл свою роль Чернобыль. Общество вдруг осознало, что необходимы перемены, причем это осознание в какой-то момент даже притупило прежнюю остроту идеологических противостояний. Именно такое ощущение всеобщего подъема рождает у власти – и не только у нее – иллюзию, что общество – это нечто единое, что оно обладает единой волей и его интересы и потребности можно удовлетворить оптом. То есть созвать Генеральные штаты (вариант – Съезд народных депутатов), превратить их в Законодательное собрание, поручить ему выработать оптимальную Конституцию (вариант – Союзный договор), и тем самым все пожелания окажутся удовлетворенными.
Однако общество отнюдь не монолитный субъект со своими готовыми запросами. Эта славянофильская – а точнее, руссоистская – иллюзия свойственна любой настоящей революции. Это собственно и есть живое пульсирующее ядро социальных перемен – вера в «общую волю», способную выражаться опосредованным путем – через «народное собрание», съезд, Думу. На деле же очень скоро выясняется, что никакой «единой воли» у общества нет, зато в избытке враждебные друг другу классовые, клановые, этнические интересы, каждый из которых несовместим с другим. Они могут сойтись, но только поначалу и только в одном пункте – по поводу устранения прежней традиционной власти.
И в этой иллюзии – главная ошибка самой власти. Она всякий раз верит в возможность работы с целостным, каким-то соборным путем сформированным обществом. (Я помню, как на самом первом заседании Съезда народных депутатов Горбачев искренне радовался «единогласному» голосованию – пускай и по процедурным вопросам.) Власть оказывается неготовой работать с расщепленным на тысячу самых разных – и не всегда благонамеренных – интересов обществом. И потому пасует в ситуации, когда у него обнаруживается только одна четко выраженная воля – воля к разрушению.
В критической ситуации этой воле нужно противопоставить другую – волю к созиданию, даже если за ним стоит только меньшинство населения, та его часть, которая оказывается способной взять ответственность за судьбу всего общества, иногда вопреки волеизъявлению его большинства.
Наступает момент – он наступает почти при любой революции, – когда разбуженное к жизни общество начинает мстить тому, кто вывел его из оцепенения, начинает требовать казни короля (смягченный вариант – суверенитета республик и отставки Горбачева). Когда именно лидер преобразований и начинает воплощать зло, которое якобы заключал в себе старый режим. Люди в этот момент попадают под власть часто совершенно необъяснимых эмоций, которые легче всего назвать словом «бесовщина». При этом после неожиданного излечения бывшие «бесноватые» не то что не помнят состояния своей одержимости, а, напротив, пребывают в уверенности, что только и делали, что именно с бесами и боролись. Они не дают себе никакого отчета в собственных действиях и словах времени «одержимости». Борьба с горбачевизмом – яркое проявление подобных полуфантастических идейных метаморфоз.
Никто, кстати, не помнит, откуда взялось само это слово – «горбачевизм»? Напоминаю, так называлась книга Александра Зиновьева, вышедшая в США в 1988 году. Там на обложке был изображен портрет Горбачева, переходящий в портрет Ленина. Боюсь, что мало кто из наших современников читал эту книгу: выдающийся мыслитель так и не решился переиздать ее по возвращении на Родину. И немудрено. С 1989 года Зиновьев позиционировал себя как жесткий критик «перестройки» (которую он не без юмора окрестил «катастройкой») справа. Однако ему невероятным образом удалось укрепить миф о себе как о человеке, который всегда занимал отстраненную от диссидентства, консервативно-охранительную – в отношении советской системы – позицию. Зиновьев любил вспоминать, как после визита в 1984 году Горбачева в Англию, в ходе которого будущий лидер КПСС не посетил могилу Маркса, философ воскликнул что-то вроде: с этого момента начинается великое предательство. В том смысле, что лидер коммунистической системы сам отрекся от марксизма-ленинизма.
Между тем в «Горбачевизме», равно как и в других статьях и выступлениях 1986–1988 годов, Зиновьев утверждал нечто иное. Его отношение к «перестройке» можно было бы описать просто: это провокация спецслужб, причем успешная провокация, нацеленная на политическую нейтрализацию диссидентства. Зиновьев утверждал, что диссидентство полностью уничтожено горбачевскими мероприятиями, что власть перехватила политические лозунги диссидентов – «свобода слова», «гласность» и т.д, – для того, чтобы сохранить в неизменности социальный строй, то есть сам коммунизм. На основании этого анализа Зиновьев призывал к отказу от политической и созданию «социальной» оппозиции, непримиримой по отношению к тому злу, которым является коммунизм.
На самом деле противопоставление «политический–социальный» в отношении оппозиции режиму играло в произведениях Зиновьева 1987–
1988 (отчасти и 1989) годов ровно ту же роль, что и популярная в эпоху февраля–октября 1917 года альтернатива – революция «политическая» и революция «социальная». Зиновьев явно хотел сыграть роль Ленина надвигавшейся революционной бури, он стремился подчеркнуть, что требования «политической» революции устарели – коварный коммунистический режим сам их удовлетворяет, поэтому необходимо выдвижение новых – более радикальных и якобы несовместимых с коммунизмом – лозунгов «социальных». Кстати, конкретные рекомендации философа от имени «социальной оппозиции» были в целом вполне разумными и – главное – совершенно нерадикальными и приемлемыми не только для Горбачева, но даже для его консервативных оппонентов в Политбюро: создание свободных ячеек иного альтернативного коммунистического социума типа свободных ремесленных фабрик и парикмахерских.
Идея «социальной оппозиции» была нужна Зиновьеву прежде всего для того, чтобы выкрикнуть диссидентской интеллигенции старый знакомый лозунг: «Никакой поддержки Временному (то бишь горбачевскому) правительству! Даешь перерастание “политической” революции в “социальную”!» В 1987 году Зиновьев опубликовал в «Континенте» и свои «апрельские тезисы» – статью «С чего начинать» и «Обращение к третьей русской эмиграции». Там можно прочесть такие строки: «Покорившие наивных западных энтузиастов улыбка, вкрадчивый голос и несколько фраз на ломаном английском Михаила Горбачева скрывали на самом деле злобную гримасу, грубый окрик и мутный поток партийной демагогии сотен тысяч корыстолюбивых и тщеславных начальников, готовых разорвать в клочья всякие попытки более или менее массовой оппозиции в Советском Союзе».