Вячеслав Шварц. Вербное воскресенье в Москве при царе Алексее Михайловиче. Шествие патриарха на осляти. 1865
Трагедия восточнохристианской цивилизации была предопределена парадоксом,
заложенным в ее политическое тело, – идеей сосуществования земного царства
и горней общности, пребывающей в искаженных грехом земных пределах.
Апофатический подход к миростроительству – практике земного бытия – есть самотворение и само-отворение (а подчас – искусительное/искупительное самосожигание). К тому же это, скорее, испытание мира с целью познания истины, нежели его перестройка.
Схожим по целеполаганию, но не стратегии образом катафатическое мировоззрение по-своему акцентирует, проблематизирует онтологичность любви, творчества и свободы. Плоды же богопознания принадлежат всем.
Чувство становящейся едва ли не обыденной за-предельности (в том числе, в страдании), насыщаемой сгущающимися, но зачастую остающимися незримыми токами жизни, отражается в социальной и политической практиках. В их внутренней экстатичности, экстремальности. Порою – свирепости. Экстремальности, которая имеет как интроспективную, так и мобилизационную составляющую, требуя в том и другом случаях крайнего напряжения духа, формируя привычку к непрестанному усилию, сверхусилию. И в то же время обладает странной при взгляде извне прозаичностью, будничностью, обращаемой подчас властью в прямую эксплуатацию способности народа к предельной мобилизации.
Апофатика – дорога, где очарованного странника подстерегает множество искажений. Это путь ошибок и катастроф. Действительно, с утратой оснований, неудержанием главного терпение, к примеру, может переродиться в тривиальную, а то и просто тупую покорность, причем чрезмерную. Героизм же как воля и способность жертвенно (что практически неизбежно, ибо попытки преодоления дурного естества, внутреннего и внешнего, отзываются и сопровождаются яростным сопротивлением) противостоять неблагоприятному развитию событий трансформируется в специфический характер, своеобразный «национальную ресурс» – способность к длительному напряжению сил, запредельную терпеливость, слишком часто хищнически используемую властителями.
То есть особенности жертвенно-героического мировосприятия/поведения не столь уж редко проявляются как внешняя пассивность по отношению к земному устройству. И без способности к самостоянию, перманентному укреплению личности, постоянному горению, неуступчивости «до самыя до смерти» попыткам коррупции (искушениям), лукавству прагматичной конвертации наличных даров открывают возможности для деспотизма и беспредельной тирании.
Между тем есть у русской психеи даже более глубокий пласт (но данное свойство отметим лишь на полях, не углубляясь в его жгучее содержание) – безудержная устремленность к идеалу. Тяга совершенно особого рода: перфекционизм, заставляющий разрушать и отчасти презирать земное устроение как несовершенные копии недостижимого идеала. Отсюда и особое прочтение творчества как искусства сокрушения несовершенств.
На краю Ойкумены
Корни мобилизационности как феномена могут быть различными, так же различаются и облики развития, но мы способны отличать цивилизации по родовым меткам их динамических, социальных производных. Идея глобального Рима – претензия на всемирное обустройство, унаследованная от Рима Первого и Второго, – оказалась необычайно близкой народу-первопроходцу, обитателю «темных земель». И не покидала с тех пор его мятущуюся душу.
В сущности, на протяжении некоторого периода на планете состязались две ветви цивилизации, несущей в своем естестве динамическую производную.
Это европейская цивилизация, которая, помимо англосаксонской империи, «где не заходило солнце», произвела на свет собственную версию вселенского мира – эпоху Нового времени, породив попутно энергичное сообщество «объединенных государств» («штатов»), выстроивших под сенью «града на холме» фундамент и само здание глобализации.
И не столь внятные, синкопированные, однако не менее дерзновенные, футуристичные эскизы Руси-России, которая воплощала географическую/идеологическую разведку боем, грезя всемирными и надмирными миражами. Не слишком отдаляясь при этом от материнских (континентальных) пространств, хотя и продуцируя фрагменты трансграничной, планетарной, универсальной экспансии. Перемещались народы, соединялись окраины, у-краины, пределы: православные казачьи запорожские и кубанские земли, донские и терские станицы. Это также дух и быт переселенцев и поселенцев Урала и Поморья, энтузиастов Беловодья и соратников Ермака, яицких, амурских, дальневосточных первопроходцев, шаг за шагом раздвигавших пространство познанной Ойкумены, заселявших и обустраивавших речные, степные, горные рубежи. И еще ушедшие от мира, скрывшиеся в неизведанных до поры «кромешных» землях монахи и старообрядцы… Каждый раз по-своему они укрупняли, творили очертания страны под стать пропорциям и смещаемым границам мятущегося духа.