Монета императора Льва Исавра. VIII век
Истоки иконоборчества следует искать в сосуществовании в ареале
Византии трех авраамических религий, из которых две – иудаизм и ислам –
отвергают всякое идолопоклонство.
В кругу византологов сложилось мнение о «византинизме» как духовном феномене, выражавшем некую духовную общность Второго Рима. Но существовала ли на самом деле эта духовная общность, покрывавшая якобы собою имперское пространство? В этом приходится усомниться. Что правда, то правда – эллинистическая культура, еще в IV веке до нашей эры распространившаяся на этих землях с приходом Александра Македонского, служила некоторой общей основой для взаимопонимания между названными народами. Римское согражданство добавило к этой основе также некоторое ощущение общности. Но лишь до поры до времени. Как, впрочем, и остальные две скрепы империи – язык и христианская вера. Других скреп не было, да и эти оказались ненадежными.
Для начала о языке. Обратим внимание на яркий и характерный факт: Византия вообще не дала образцов высокой литературы во всех основных ее формах – поэзии, прозе и драматургии. Когда говорят о сколько-нибудь выдающихся памятниках византийской словесности, имеют в виду лишь житийную литературу, ораторское искусство, памятники юридической и исторической мысли, эпистолярное наследие. Но не собственно литературу, где особых достижений не отмечено. Точно так же, как и Рим, по сути, прекратил литературное творчество после Вергилия и Овидия.
Причина в обоих случаях одна и та же. Латинский язык с течением времени потерял значение национального языка латинян и превратился в служебный язык межнационального общения множества народов Римской империи. Аналогичная история вышла и с греческим языком. Да ведь он и не был изначально соприроден огромному большинству населения Восточной Римской империи – хотя, правда, и не совсем чужд благодаря походу Александра. Вытеснив (за долгие пятьсот лет!) совсем уж чужеродную латынь, греческий язык так и не стал родным для всех народов Византии. Один чужой язык сменился другим чужим языком – только и всего. А что же можно создать на служебном языке, который не является органическим порождением тела и души народа, который не связан тысячами незримых нитей с самыми глубинными его корнями? Только служебную же литературу, преследующую вполне практические, далекие от чистого искусства цели. В многонациональном имперском сообществе по-другому и не могло быть.
Интересно, что латынь, преобразовавшись вначале в вульгарную латынь (язык межнационального общения почти всей Европы), в дальнейшем эволюционировала в пределах Италии и вернула-таки себе значение национального языка – итальянского для итальянцев. Что немедленно дало себя знать в великолепных достижениях итальянской литературы уже в раннем Средневековье. Да и в других странах к моменту гибели Второго Рима уже существовала Большая Литература на национальных языках. Но в Византии ничего подобного не произошло: здесь некого поставить в один ряд с Петраркой, Данте, Боккаччо, Чосером, Вийоном, куртуазной поэзией Прованса и Бургундии, Эразмом Роттердамским, Себастьяном Брандтом и др. Это немотствование входит в общий счет, по которому византийцы расплачивались за бремя империи.
Своеобразной реакцией собственно греческого этноса на присвоение его национального языка всем населением Византии и на низведение этого языка до уровня служебного явилось возникновение так называемых социолектов – по сути, двух разных греческих языков: языка простонародья (и инородцев) и языка рафинированной интеллигенции. Это разделение сопровождало постепенный переход от старогреческого к новогреческому языку и сохранилось до наших дней. Общеупотребительный, расхожий язык оказался отделенным от языка образованных слоев, нарушилось живое единство не только национального языка, но и народной души и судьбы греков. Литературное бесплодие – прямой результат этого уродливого явления. А оно, в свою очередь, – непосредственное следствие уродливого общественного устройства.
Не лучшим образом обстояло дело и с религиозной скрепой империи. «Великая христианская империя», какой нам ее представляют, никогда не жила устойчивой, благополучной, уверенной в своей истинности духовной жизнью. Напротив, она все время содрогалась в конвульсиях борений, порой кровавых. Лично я всегда с сокрушением сердечным думаю о том, из каких недостойных рук мы получили светоч христианства. Моря крови и слез пролились из-за арианства, несторианства, павликианства, монофизитства, богомильства, монофелитской унии, иконоборчества и разделение Церквей в 1054 году. И все эти уродства и отклонения основывались на почве национальных различий, находивших себе выход в различиях религиозных.
Измученное вероисповедными внутренними неурядицами византийское православие в конце концов сдалось на милость победителя и согласилось на унию с Римской церковью (Лионский собор 1274 года), просуществовав всего лишь двести двадцать лет после разделения Церквей. (Правда, уния была разорвана после смерти Михаила VIII Палеолога, но вскоре заключена следующая уния на Ферраро-Флорентийском соборе в 1439 году.)
В 380 году Феодосий Великий провозгласил христианство единственной религией всей Римской империи. С тех пор можно припомнить много проявлений болезней религиозного роста Византии: взять хотя бы драки ревнителей христианства с не вполне христианизированными жителями Константинополя при Иоанне Златоусте! А Юстиниан II сжигал еретиков, особенно армянских монофизитов.