Любое здоровое биологическое сообщество естественным образом подразделяется на четыре группы – высокоранговые особи, средневысокоранговые, средненизкоранговые и низкоранговые. Эти группы распределяются по «кривой Гаусса»: минимальное количество по полюсам, максимальное – между полюсами. В мире есть единственное идеальное человеческое общество, мудро организованное в соответствии с этим законом природы. Это разделенная на четыре основные варны (касты) Индия, хотя в XX веке разложение коснулось уже и ее. Подобное устройство явилось залогом социальной стабильности полуострова на протяжении более двух тысяч лет.
Таким был когда-то и Рим периода республики. «Сенат и народ правят Римом» – в этом слогане было отражено мудрое государственное устройство. Аристократическая олигархия (элита) вела страну по пути побед и успехов, а единокровный ей, плоть от плоти, народ имел твердые гарантии того, что этот путь обеспечивает и его конечное благо. Относительно небольшого количества рабов хватало для обслуживания всех слоев общества.
Темпы процесса этнического размывания римского гражданства стремительно
ускорялись. Наконец, в 212 году император Каракалла даровал права римского
гражданства практически всему свободному населению Римской империи.
Мину под это правильное устройство подложило рабовладение, неуклонно расширявшееся вследствие военных побед и изменявшее социальные и национальные пропорции государства. Абсолютное большинство рабов были инородцами, представителями этносов, побежденных римским оружием. Однако, в отличие от индоариев, изначально превративших покоренных дравидов навечно в шудр и организовавших свою (и их!) жизнь по имевшим религиозную силу законам Ману, древние римляне не закрепили кастовое деление общества. Не догадались на уровне религии сделать неизменяемой социальную принадлежность хотя бы только высокоранговых и низкоранговых слоев.
Что получилось в результате?
Уже в I веке нашей эры вольноотпущенников в Риме было так много, что Тацит заметил: «Если обособить вольноотпущенников, то станет очевидной малочисленность свободнорожденных». Императоры, ведя вечную борьбу с аристократией, охотно опирались на этот слой, национально, как правило, чуждый и даже враждебный (представители побежденных и порабощенных народов, как-никак) римскому этносу. В такой борьбе императоры находили союзников и среди римских плебеев. Недаром, когда после убийства Калигулы сенат хотел восстановить республику, именно римский народ не позволил этого сделать. Ведь народу все равно, люди какой национальности заправляют делами в государстве и «угнетают» его: пролетарии не имеют не только отечества, как заметил Маркс, но и национальности. Лишь бы не своя родная, хорошо знакомая и ненавидимая всей душой аристократия! Вот как смотрели на дело простые римляне.
Впрочем, что представляли собой к тому времени «простые римляне»? Этническое наполнение этого слова-символа непоправимо изменилось – и продолжало изменяться все сильнее с каждым десятилетием. Особенно с установлением власти императоров, для которых национальная принадлежность их подданных не имела принципиального значения, как им казалось, в отличие от их количества. Преемник Калигулы Клавдий охотно предоставлял права римского гражданства уже не италикам, но вообще любым иноплеменникам – грекам и варварам, за что его клеймил в стихах Сенека. Но голос философа был бессилен что-либо изменить. При его воспитаннике Нероне в Риме чужеземцев было уже больше, чем коренных римлян. Темпы процесса этнического размывания римского гражданства стремительно ускорялись. Наконец, в 212 году император Каракалла даровал права римского гражданства практически всему свободному населению Римской империи.
Пали последние рубежи, произошел качественный скачок, сменился – ни много ни мало – субъект истории. На смену бывшей римской нации времен республики пришло римское согражданство. Рим окончательно перестал быть Римом, а римляне – римлянами. Римом стало некому гордиться, Рим стало некому любить, некому защищать, ведь вся эта масса «римских граждан», за исключением уже немногочисленных и не сохранивших свою породу потомков жителей Лациума, была связана с гордым именем лишь номинально. Для абсолютного большинства подданных Рим ассоциировался с насилием, войнами, угнетением, с вековой борьбой их собственных этносов против Рима… Что же им было любить, защищать, чем гордиться? Попользоваться благами римского гражданства – это за милую душу, но умирать за Рим?!
Одновременно с размыванием этнической основы Рима закономерным образом шла его культурная деградация. Это коснулось главного – веры, языка, искусства. В столице Ойкумены утвердилось множество иноземных культов, особенно восточных. Тацит по этому поводу досадовал, что в Рим «отовсюду стекается все наиболее гнусное и негодное», причем именно в столице империи все это «находит приверженцев». Последние великие произведения римской литературы относятся к рубежу нашей эры, что неудивительно, поскольку латынь перестала быть национальным языком истинных римлян. Язык умер заживо, он перестал жить живой жизнью породившего его народа, превратившись в чисто служебное средство межнационального общения. Из латыни, образно говоря, вынули душу (то же самое сегодня происходит с русским языком, так что много объяснять здесь не приходится). В этнически смешанном обществе сам собою выродился и художественный вкус, зримо упало великое античное искусство архитектуры и скульптуры, особенно скульптурного портрета: в нем начали доминировать явно дегенеративные типажи – результат расово-этнического смешения.
Слом национальной, этнической иерархии сопровождался в императорском Риме доламыванием и социальных перегородок, установлением пресловутых «социальных лифтов» (совершенно противоестественным, уродливым и зловредным явлением, порожденным инородческими элитами). Процесс затронул и сам институт императоров, в результате чего на римском троне стали возникать фигуры странные и чуждые традиционному римскому обществу. Попросту сказать, инородцы и маргиналы.