Можно назвать два главных порока множества текстов, так или иначе трактующих наши проблемы.
Первый. Явная приверженность модерну или консервации блокирует движение познания и достижение взаимопонимания.
Второй. Интерпретация индивидуального и коллективного опыта (говорящего нам лишь об отдельных событиях или рядах событий) как тотальных конструкций, идеи которых связаны с традиционными представлениями о социальной жизни как большой вещи. Во множестве описаний опыта мы словно бы видим встающую за ним огромную вещь, Россию, и говорим о ее устройстве и ее неполадках так, как говорили бы об огромном, плохо устроенном и грозящем вот-вот поломаться механизме. Этот взгляд на события как «явления вещи» – совсем не бессмысленный, – но все же неправильный, устаревший и непродуктивный. Он сопрягает воедино новые проблемы и старые образы единства, силы и достоинства и заставляет нас растрачивать силы на то, что, по сути, никак не продвигает вперед. Я позволю себе отступление в этом месте, чтобы сделать дальнейшие рассуждения более внятными.
Радикальный консерватизм говорит о настоящем: «Мы живём, – слова Эрнста Юнгера в 1932 году, – в атмосфере болота, очистить которую могут лишь взрывы». Это столь поучительно: помнить и сами слова, и последовавшие взрывы, и ту атмосферу, что установилась вместо болотной.
Пленителен бывает вид средневековых замков – не дворцов, но крепостей, задуманных как неприступные твердыни, оставшихся на долгие годы местами силы и славы. Прекрасное не просто сопутствует мощи, господство над территорией, важное некогда стратегически и экономически, не просто становится эстетическим объектом. Прекрасное здесь – вид, материальный образ силы. Роскошь дворцов и величие памятников на городских площадях равно суть символы царивших здесь богатства и мощи. Массивные здания банков, пароходств, вокзалов, подобно триумфальным аркам, в позднейшие эпохи тоже говорят о победах – подлинно бывших или хотя бы обещанных. Но крепость – не вокзал и не банк. Крепости не только символизировали красотой мощь и богатство, они были объективацией силы, они-то и были той самой силой, одолеть которую – современникам – казалось невозможным. Мы пленяемся видом силы, невольно – ибо силы здесь больше нет – подставляя одно вместо другого, опознавая красоту в эффективной – в свое время – системе контроля над территорией, обороны, вооружения и снабжения продовольствием. Но много ли нам, теперешним, проку в знании о том, что крепость так и не была покорена или взята лишь раз-другой благодаря искусству полководца, его коварству или удаче? Много ли нам проку в истории побед, оставивших по себе материальную память о силе в виде прекрасных строений, радующих глаз праздного туриста? Мы, повторюсь, видим прекрасное, но не видим стоявшей за ним, воплощённой в нём силы. Образы былой мощи мы созерцаем как эстетические объекты, но не задумываемся над тем, что для носителей современного оружия сокрушение этих твердынь не составляло бы того же труда, не было бы задачей той же сложности, что несколько веков назад.
Образ крепости, твердыни – вот что присутствует во множестве рассуждений о русской современности, будь то в положительном или негативном смыслах. Крепость – то, что занимает свое, исключительное, как сказал бы Георг Зиммель, место в пространстве. Крепость сильная, неприступная, внутренне гармоничная, соразмерная, простроенная вширь, ввысь и вглубь как цельное единство мощи и славы. – Но эстетика крепости – в том числе, заметим попутно, но отнюдь не случайным образом, – крепости-монастыря, не только не позволяет обдумать характер современной силы, но и поставить вопрос о том, что же именно сохраняем мы (или, если угодно, активно преобразуем) как своё место в пространстве.
Не забудем, однако же, что применительно к эстетическому созерцанию речь идет, в конечном счете, об удовольствии. Положим, иначе как с удовольствием, мы не можем созерцать крепость – хотя, как говорят ценители, беспримесному наслаждению мешает повторяемость конструкций. Но мы можем отмыслить от образа прекрасного – от прекрасного образа – идею необоримой силы, идею прекрасной силы. Мы можем и мы должны. Потому что «крепость Россия», подобно «острову России», – это не просто выдумки праздных умов, но выражения глубоких интуиций, преодолеть которые вряд ли возможно, но отрефлектировать, представить не как естественные основания мышления, но как опции, по меньшей мере, желательно. Повторим еще раз: это предполагает известное насилие над собой, над своим чувством прекрасного. Но будем честны: это не более чем отказ от наслаждения, от того, что обещает наслаждение, это выбор в пользу аскезы мысли. Мы должны быть готовы мыслить истинное как безобразное – это утверждение Макса Вебера ещё не утратило силу.
Прекрасна ли «твердыня Россия»? Возможно, прекрасна, и желающий оспорить это уж точно не найдёт общего языка с тем, кто отдаётся во власть наслаждения. Суждения вкуса имеют эту особенность, но вот что важно: крепость уязвима как крепость, в ней вся сила – лишь по мерке старого века, она сохраняется как раритет и рушится временем, если не силой иного рода, чем та, для обороны от которой её создавали. Действительность крепости – это мнимость, сохранение крепости – сохранение музейного экспоната, консервация – это не выбор в пользу того, что есть, а предание себя во власть фантазмов, гиперболически представляющих одну-две стороны былого там, где некогда действительностью была сама жизнь, сохраняющая старое через порождение нового.
Что мы приобретаем, отказавшись от представления важной для нас действительности социальной и политической жизни в виде прочных материальных объектов (хотя бы даже и не крепостей)? Прежде всего мы можем перейти на другой язык описания и объяснения. Мы можем сказать, что ни одна из привычных характеристик нашей страны не верна, если представляет её как некоторого рода большую вещь, но вместе с тем некоторые понятия обладают ограниченной пригодностью, если позволяют сосредоточиться не на тотальных, сквозных, всеобъемлющих описаниях, но на способах организации социальных событий, действий и взаимодействий людей.