Первый собор в Никее. Фреска XVIII века
Церковь и Царство или «христианская демократия»?
Владимир Карпец
Еще один «византийский урок»
Источник: альманах «Развитие и экономика», №4, сентябрь 2012, стр. 218
Владимир Игоревич Карпец – член Союза писателей России, кандидат юридических наук
В 1393 году Патриарх Константинопольский Антоний, объясняя в своем послании Великому князю Московскому Василию Дмитриевичу значение вселенской православной империи, писал: «Святой Царь занимает высокое место в Церкви; он не то, что другие поместные князья и государи. Цари в начале упрочили и утвердили благочестие во всей вселенной. Цари собирали Вселенские соборы. Они же подтвердили своими законами соблюдение того, что говорят божественные и священные каноны о правых догматах и о благоустройстве христианской жизни, и много подвизались против ересей. Наконец, Цари вместе с соборами своими постановлениями определили порядок архиерейских кафедр и установили границы митрополичьих округов и епископских епархий. За все это они имеют великую честь и занимают высокое место в Церкви. <…> На всяком месте, где только имеются христиане, имя Царя поминается всеми патриархами, митрополитами и епископами, и этого преимущества не имеет никто из прочих князей и властителей. <…> Невозможно христианам иметь Церковь и не иметь Царя. Ибо Царство и Церковь находятся в тесном союзе и общении между собою, и невозможно отделить их друг от друга. Послушай верховного апостола Петра, говорящего в первом соборном послании: “Бога бойтесь, царя чтите” (1 Пет. 2: 17. – В.К.). Не сказал “царей”, чтобы кто не стал подразумевать именующихся царями у разных народов, но “Царя”, указывая на то, что один только Царь во Вселенной».
Эта ясная и чеканная формула стала квинтэссенцией того единства Церкви и Царства, которое известный церковный автор минувшего века протопресвитер Александр Шмеман, несмотря на то, что позже сам отдавал дань либерализму и обновленчеству, назвал в одной из своих ранних работ «догматическим союзом». В одноименной статье он писал: «Император причисляется к лику святых именно как Император, как богопомазанный возглавитель христианской империи. Но святость эта не того же, так сказать, порядка, что святость личная или монашеская. Святость личная, мы видели, достижима и мыслится только в уходе от мира. Но у мира остается великая религиозная задача, великая цель и подвиг – сохранить в первой чистоте “безценный бисер” истинной веры, догматическую акривию. Император и есть прежде всего символ и носитель этой православной миссии империи. Это не означает, что к нему как к человеку неприменимы нравственные требования христианства, но здесь возможны снисхождение и компромисс. В некотором смысле тот нравственный максимализм, который связан с влиянием монашества, парадоксально минимизировал нравственный уровень мира. Праведность стала как бы не от мира сего – за ней нужно уходить из мира – и Император или его наследник – русский князь – принимает на смертном одре ангельский образ, как бы свидетельствуя этим недостаточность своего мирского чина для спасения души. И потому не в нравственном совершенствовании, а в этом назначении империи – быть защитницей правой веры – и устанавливается ее теоретическая ценность, ее религиозное оправдание. Так возвращаемся мы к тому догматическому союзу, с которого начали. И недаром Свод Юстиниана, этот первый опыт законодательства христианской империи, начинается с Символа веры. Тут – основа и цель империи, тут – сердце византийской теократии».
Московское царство, затем Российская империя это «сердце» сохранили. Напомним, что Алексей Лосев неоднократно говорил о «чистом византийско-московском православии». Речь на самом деле шла об онтологически едином Царстве-Церкви. Неслучайно священноинок Филофей Псковский называл Императора Константина Великого предком великого князя Василия III: «Не преступай, царю, заповеди, еже положиша твои прадеды – великий Константинъ, и блаженный святый Владимиръ, и великий богоизбранный Ярославъ, и прочии блаженнии святии, ихъ ж корень и до тебе <…>. Да веси, христолюбче и боголюбче, яко вся християнская царства приидоша в конецъ и снидошася во едино царство нашего государя, по пророческимъ книгамъ, то есть Ромеиское царство: два убо Рима падоша, а третий стоитъ, а четвертому не быти <…> да весть твоа держава, благочестивый царю, яко вся царства православныя християнския веры снидошася въ твое едино царство: единъ ты во всей поднебесной християномъ царь».
Несмотря на все перемены, такое единство Царства и Церкви оставалось официальной идеологией и в петербургский период. В Своде законов Российской империи правовые нормы, охранявшие Церковь, занимали особое место. Православная церковь провозглашалась «первенствующей и господствующей», российский Император не мог исповедовать никакой другой веры, кроме православной. Он же рассматривался как «верховный защитник» Православной церкви и «блюститель правоверия».