Вместе с тем один аспект возрождения исихазма в XX веке, на который практически не обращают внимания, настоятельно требует осмысления. Речь идет о политическом измерении исихазма. Безразличен ли монаху, ищущему спасения своей души и молящемуся за весь мир в пустынном уединении, политический и общественный строй государства? Или же здесь можно говорить о каких-то вполне определенных предпочтениях?
Существует тенденция подчеркивать антиплатонический смысл паламитского учения о нетварных энергиях. Сторонники этого мнения полагают, что если возможность умной молитвы и обожения доступна каждому человеку, то не только церковная и политическая, но и космическая и ангельская иерархии становятся неважны. Однако такая позиция противоречит как самому факту иерархического строя видимой Церкви, так и учению Ареопагитского корпуса об иерархии Церкви невидимой – учению, безусловно, авторитетному для основателей исихазма.
Однако есть и еще один аргумент. Политическая ориентация как святого Григория Паламы и других отцов священнобезмолвствующих XIV века, так и их последователей XX века была совершенно однозначной и определенной.
С самого первого дня борьба паламизма с варлаамизмом была абсолютно неотделима от политической и социальной борьбы, развернувшейся в Византии в середине XIV века и вылившейся в разрушительную гражданскую войну 1341–1347 годов.
Безразличен ли монаху-исихасту, ищущему спасения своей души и молящемуся за весь
мир в пустынном уединении, политический и общественный строй государства?
В этой борьбе не на жизнь, а на смерть столкнулись не просто два придворных клана, как это часто бывало, а два движения с широкими общественными базами и полярными мировоззрениями.
Первая партия называлась зилотами. Ее составляли некоторые представители «западнической» династии Палеологов (нельзя говорить об их полном слиянии, но во время войны против Кантакузина произошла их смычка) и ориентировавшаяся на них протобуржуазия, горожане, торговцы, тесно связанные с ростовщическим капиталом морских держав, особенно Генуи. Той самой Генуи, которая вскоре после рассматриваемых событий организовала поход Мамая на Русь. Эта партия – в духе извечных палеологовских традиций – регулярно пыталась заключить унию с папой и была враждебна к туркам, хотя и не брезговала помощью сарыханских эмиров. Политическим лидером этой партии стал Алексей Апокавк. В философии зилоты ориентировались на приземленное рационалистическое толкование Аристотеля (самого по себе весьма рационалистического). Они были тесно связаны с греками Южной Италии. Именно там родился Варлаам Калабрийский – главный еретик, противник Паламы, преподававший греческий язык византинофобу Петрарке и окончивший свои дни католиком. Утверждение об их приверженности к рационализму не противоречит неоплатоническим реминисценциям: средневековый и ренессансный неоплатонизм, как показано в трудах Лосева, отличался крайним разнообразием. Важно то, что именно варлаамитская версия неоплатонизма вела к итальянскому гуманизму и дальнейшей победе Модерна над христианским Средневековьем. Вся магистральная линия новоевропейской философии, о чем не уставали повторять отец Павел Флоренский, Алексей Лосев и Владимир Эрн, ведет свое происхождение от варлаамизма.
Вторую партию в Византии XIV века возглавлял род Кантакузинов. Ее социальной базой была земельная аристократия, воины (с большими оговорками можно считать их аналогом западного феодального рыцарства). Кантакузинисты воплощали консервативное, патриархальное начало в общественной жизни. Они были противниками унии с папством и сторонниками союза с турками, то есть в некотором роде «евразийцами». Они желали в конечном историческом итоге крестить турок, но при этом относились к исламу внимательно и уважительно (если говорить в первую очередь о трудах самого святого Григория Паламы, тон которых в этом отношении беспрецедентен для византийского богословия).
Накануне гражданской войны и паламитских споров раскол произошел во всех сферах жизни византийского общества. Консолидировались противостоявшие друг другу социальные слои, конкретные аристократические роды и семьи, отдельные области и города. Получили законченный вид их политические и религиозные программы. С одной стороны, варлаамизм, открывавший с богословской точки зрения дорогу к признанию filioque и к унии (напомним, сам Варлаам, начав с антилатинских трактатов, стал в итоге католическим епископом). С другой стороны, паламизм, вызвавший категорическое неприятие у всего католического Запада (хотя и там имели место мистические течения, которые могли бы при определенных условиях рассматриваться как сходные с паламизмом, например, учение Майстера Экхарта). Католицизм, со времен Карла Великого и поныне боящийся «чрезмерного онтологизма» и потому отказавшийся от изначального типа икон, не мог принять и понимание Имени Божьего как словесной иконы, в которой также Своими энергиями присутствует Бог. Латиняне, посещавшие Византию, смеялись над исихазмом как над темным суеверием. Известен случай, когда европейцы насмехались над учением Паламы, катаясь на лодках, и вдруг внезапно утонули. Греки восприняли этот случай как доказательство истинности учения святого Григория.
Разумеется, следует иметь в виду, что в гражданской войне 1341–1347 годов отдельные лица переходили из одного лагеря в другой, настроение населения и даже духовенства отдельных городов также часто менялось, а Сербия и Болгария вмешивались в войну то на стороне Кантакузинов (вначале), то на стороне Палеологов (в конце), к немалым территориальным выгодам сербского короля Стефана Душана. Однако это нисколько не отменяет указанной выше тенденции: победа программы Палеологов значила движение Византии в сторону философии Ренессанса, постепенной секуляризации и обуржуазивания, победа программы Кантакузинов предполагала движение в направлении, прямо противоположном духу еще не наступившего тогда Модерна.
Святой Григорий Палама стал одной из крупнейших фигур гражданской войны. Его изгоняли, низвергали, незаконно «отлучали» от Церкви, брали в плен. Попав в неволю к турецким пиратам, Палама проникся симпатией к ним и сумел обратить многих в православие, что нашло отражение в его позднейшей полемике с исламом. Быть может, ему удалось познакомиться с суфиями-дервишами и критически осмыслить их мистический опыт.