– Можно ли ее рассматривать как шажок на пути к «народовластию»?
– Ну, это уж, вероятно, слишком… А быть может, и можно, хотя на втором месте в этой формуле стоит самодержавие. Это вам не народовластие. Но оправдание самодержавия приобретает национальный, народный характер. Это вообще сложное место в русской истории. Был такой замечательный американский историк русского происхождения – Михаил Чернявский. Он очень рано умер, но успел написать книгу «Царь и народ» («Tzar and People: Studies in Russian Myths», 1961. – Ред.). Там есть глава про Святую Русь, где он говорит о том, что святорусская земля и Святая Русь впервые появляются у Курбского. Это интересно. Я этим тоже немного занимался. Я знаю, что Святая Русь есть в одной поздней редакции послания Филофея. Это все вторая половина XVI века. Никакой Святой Руси раньше нет. Появление Святой Руси у Курбского связано с ее противопоставлением поганому Ивану Грозному, который не имеет никакого отношения к этой святости. И дальнейшая традиция употребления понятия Святой Руси в XVII веке тоже похожа. Например, были такие казаки, которые захватили Азов у турок и просили принять их под власть московского государя. Московский государь отказал им, потому что это означало войну с Турцией, а Москва к ней явно была не готова. Казаки тогда говорили об этой Святой Руси, имея в виду ту Русь, сакральность которой не обусловлена сакральностью царя.
Византия ни в какой Третий Рим не верила. Греки никак не принимали ничего похожего, даже Максиму Греку, который приехал в Москву в начале XVI века и был современником создателя этой концепции – старца Филофея, хотя друг друга они, видимо, не знали, все подобного рода идеи казались абсурдом.
– Можно ли сейчас рассуждать о Святой Руси?
– Можно, конечно, если хотим. Нам надо постараться сильно усовершенствовать себя, чтобы хоть как-то говорить о себе таким образом. Нам надо из этого мифического тела кое-что истребить совсем, например, те кусочки, которые были внедрены туда большевиками и Сталиным. И задача, которую так ясно ставил Александр Исаевич Солженицын, – покаяние – все еще стоит. Надо каяться за то, что мы, наши предки, отцы и деды сделали за эти страшные годы. Пока мы не раскаемся и пока это для нас не будет покаянным прошлым, мы до конца не выздоровеем.
– Чем был вызван и в чем проявился «византинизм» царствования последних императоров – Александра III и Николая II?
– У них разный византийский стиль. Они вообще разные. Александр гораздо прагматичнее своего сына. Он хотел закручивать гайки, что неудивительно, поскольку его отца так страшно убили. Для него это еще и непростой вопрос – дистанцирование от наследия Петра I. Александр все-таки этого хотел. Он хотел осуществить переход к более органической модели, которую он вслед за Победоносцевым приписывал XVII веку. Это и был александровский византинизм: Россия XVII века, Московское царство, которое Александр и Победоносцев считали апогеем развития византийской модели на Руси, что вряд ли справедливо, потому что, конечно, в планы Алексея Михайловича входило быть в некотором смысле византийским императором, но он был так же мало похож на него, как Петр – на английского короля. Николай II мечтал о православной империи, у него были некоторые смутные идеи о православном царстве, о симфонии светской и церковной властей, но ведь он так и не созвал собор и так и не позволил избрать патриарха. Он как-то боялся этой самостоятельности Церкви. К тому же против созыва собора был настроен Победоносцев, который считал, что в России идеальная модель православия – имперского православия во главе с управляемым самодержцем Синодом. Для него самостоятельность Церкви казалась опасной, и он судил об этом по делам: например, по тому, как, только что получив свободу в 1905 году, 32 московских священника подписали письмо, в котором они призывали к ограничению всевластия епископата, ставили задачи просвещения на приходском уровне и, если угодно, «либерализации» церковной жизни. Такого «опыта» было много. У Церкви, конечно, могли быть другие интересы, чем у государства, что хорошо видно по тому, как вел себя митрополит Филарет (Дроздов). Это не была политика следования за государством, наблюдалось некоторое дистанцирование. Имперская бюрократия во главе с императором опасались такой неконтролируемой независимой силы. Есть воспоминания князя Жевахова, где он пишет, как государь император Николай в качестве одного из вариантов рассматривал возможность отречения от престола и принятия на себя патриаршего служения. Во главе же царства предполагалось оставить его сына и наследника Алексея. А то как же так: он – православный царь, а православие будет в чьих-то других руках. Он верил в народ, в некую душу народную, но он не верил в политическую разумность народа, в то, что народ, скажем, выбирая, может выбрать что-нибудь хорошее. Вот народ выбрал первую Государственную думу. Ничего ужаснее, с точки зрения Николая, выбрать было нельзя. Скопище либеральных болтунов, не знающих, что такое Россия. А вдруг и патриарха такого же выберут?! Что ужасно в авторитаризме – это потеря обратной связи. Он хотел обратной связи. Не знаю, насколько наши нынешние властители хотят этой связи. Большевики точно ничего подобного не хотели. Николай в качестве народного голоса внимал голосу Распутина не из-за какого-то, как писали тогдашние либералы, мракобесия, а от народолюбия. Он был очень православным человеком. Нам хорошо известна его политика, прежде всего канонизация новых святых, преподобного Серафима Саровского. При Александре не было ничего подобного, никаких новшеств. Ему это было не нужно. Говоря примитивно, Александр считал, что народ надо держать в ежовых рукавицах и что его монаршая обязанность состоит в том, чтобы направлять народ по правильному политическому пути. Николай считал, что у него одна с народом душа. В этот образ вписывался и Распутин. Николай искал народного пророка, с которым он мог бы соединиться, а Бог послал ему ослепление.