– Вы полагаете, что Россия ныне недостаточно православна, несмотря на то, что Православная церковь занимает видное положение в обществе, проявляет инициативу в устроении мирской жизни, открывает новые храмы?
– Ведь Бог-то в душе живет, а не в храмах, хотя, конечно, как оценить наличие Бога в душе? На мой взгляд, 70 лет нечестивой большевистской власти дали нам сейчас страну с неофитским православием. У нас большинство прихожан – неофиты. С одной стороны, замечательно, что такое количество новых людей пришло в Церковь. Не будем преувеличивать, тех, которые регулярно ходят в храм (на Западе их называют практикующими христианами), все равно меньшинство. У нас таких 4 или 5 процентов. Еще есть люди, которые ходят в храм раз в месяц. Впрочем, мы не знаем, как вера связана с регулярным посещением храма. Это все в основном неофитская паства, люди, которые заблудились на старых путях и нашли для себя новые. Это замечательно, но это ставит перед Церковью очень трудные проблемы, потому что неофит – часто фанатик. У него нет органического чувства церковной жизни. Тоже нестрашно: пройдет одно поколение, следующее будет другим, а пока очень трудный период, который требует тяжелой работы от духовных наставников. Я не могу сказать, что у нас она идет хорошо, потому что много фанатизма, много суеверия. Вспомните, например, как люди думали, что в индивидуальном коде налогоплательщика таится число зверя. Нормальный православный, по крайней мере, со времени посещения приходской школы знает, что число зверя нигде сидеть не может, что не нужно «гадать о временах и сроках» и вообще к этому прикасаться. Повторяю, что со всем этим неофитством нужно обстоятельно работать, и кое-кто этим занимается, есть замечательные священники, но нам предстоит трудный путь, ибо страна наша находится на перепутье.
В «Истории упадка и разрушения Римской империи» Гиббон выражает весь свой ужас перед клерикализмом и авторитаризмом, приписываемыми неведомой ему стране под названием Византия. Чаадаев именно это все и повторяет, видя в России развитие тех же самых начал.
– Так как Вы заговорили о православии и Церкви, позвольте задать важный вопрос о роли Церкви, являвшейся в Византии непременным и необходимым партнером императорской власти. В России это партнерство, гораздо более тесное, превратилось в подчинение, да так и зацементировалось вплоть до нынешних дней (разумеется, с разными, очень драматическими, моментами большевистского периода). Должна ли быть у Русской церкви политическая и социальная миссии? Как РПЦ следует выстраивать свои отношения с государством и к чему его принуждать?
– Церковь должна вести активную социальную политику. Это мне кажется очевидным. Она должна просвещать население. Она должна заботиться о бедных, и это, слава Богу, делается во многих приходах. Сестричества и братства ухаживают за больными. Но, к сожалению, всего этого мало по размерам нашей страны. Мне кажется совершенно очевидным, что Церковь должна быть аполитичной, а потому мне не очень нравится то, что сейчас происходит некоторая ее политизация. Церковь для верующих, для тех, которые любят Христа, а они могут быть патриотами, а могут и не быть, но все они принадлежат к одной Церкви. Священнослужитель должен воздерживаться от политических суждений. И вообще говоря, наше священство находится вне политики, и это, несомненно, правильно. Однако, на мой взгляд, это правило должно идти глубже и дальше: Церковь не должна вмешиваться в политику, ей нужно прежде всего серьезно сосредоточиться на социальной жизни. Церковь неофитская, священство разное, но все росли при советской власти, и у них была трудная жизнь, которая порождала неприятие советской власти, революции, левых идей и взглядов. У нас есть явление, об опасности которого говорили покойные патриарх Алексий и митрополит Антоний Блюм. Это так называемое младостарчество – кстати, совершенно невизантийское явление. В Византии были харизматические подвижники-отшельники, но чтобы приходской священник руководил духовной жизнью своей паствы так, как это делают они, это было невозможно. А сейчас в России много странного неконтролируемого старчества, с которым Церковь – особенно при патриархе Кирилле – стала бороться. Но время делает свое дело. С конца советской власти прошло уже почти четверть века, то есть целое поколение. Это кое-что.
– Что есть для нас этот мифический/немифический Третий Рим, о котором так любят рассуждать публицисты, и беспрерывная традиция российской имперскости (в том числе и советского периода), восходящая к Византии?
– Византия ни в какой Третий Рим не верила, и тем, которые пережили падение Константинополя, притязания Руси были смешны, ибо концепция «Москва – Третий Рим» возникла после и в результате гибели Византии. Греки никак не принимали ничего похожего, даже Максиму Греку, который приехал в Москву в начале XVI века и был современником создателя этой концепции – старца Филофея, хотя друг друга они, видимо, не знали, все подобного рода идеи казались абсурдом. Конечно, эта имперская идея сделала Россию продолжательницей дела Византии: царство переходит из павшего Константинополя в Москву. Поначалу, быть может, она была уж и не такой имперской. Она трансформировалась. Она эсхатологическая, так как предполагает, что Москва – это последний Рим, а четвертого уже не будет. Это накладывает на Москву особую ответственность. Московский царь – единственный во всей вселенной православный царь, который должен донести православную веру во всей ее целостности до последних дней, а они уже близко. Старец Филофей пишет об этом в своем послании великому князю Василию Ивановичу в связи с тремя русскими бедами, которыми Василий Иванович должен немедленно заняться. Это, во-первых, очень частное дело – пустующая новгородская кафедра. Во-вторых, это то, что русские небрежно накладывают на себя крестное знамение. И, в-третьих, распространение у русских, особенно среди монахов, содомии. Вот с этим великий князь должен сей же час справиться, а не то можно не донести православие до последних дней.