Византийский нарратив
Александр Люсый
Источник: альманах «Развитие и экономика», №4, сентябрь 2012, стр. 228
Александр Павлович Люсый – старший научный сотрудник Российского института культурологии и Российского научно-исследовательского института культурного и природного наследия имени Д.С. Лихачева
Империя, согласно Майклу Хардту и Антонио Негри, является не только всеобъемлющим пространственным порядком, направленным в идее к устранению каких-либо границ, но и определенной формой организации времени как остановки истории и фиксации памяти. Историческая точка зрения империи такова, что установленное ею положение вещей изымается из истории, являясь не преходящим моментом, а способом управления вне каких-либо пространственно-временных, социальных и природных рамок, в конечном счете представляя собой совершенную форму социобиовласти. Византизм же – это скорее слепое пятно такой точки зрения.
Империокритицизм: память жанра
{div width:385|float:left}{module 1_Punch_Dogs_of_War}{/div}Создатели США как «оплота демократии» были воодушевлены моделью древней Римской империи – с открытыми и расширяющимися границами и распределением власти по сетевому принципу, в настоящий момент выходящему на первый план. В сущности, как ситуационная сетевая империя может быть представлена конфигурация чемпионата Европы по футболу 2012 года, в которой живет память об имперско-договорном периоде существования Речи Посполитой (Польша–Украина). Тогда как спортивно-сырьевой империализм новой России реализуется в проведении чемпионата мира 2018 года самодержавно, в то же время имея шанс впервые провести состязания сразу и в Европе, и в Азии, что создает конкретное внутренне диалогическое евразийское напряжение. Не знаю, как организаторы распорядятся его энергетикой, пока что исчерпанность жанра наглядно проявилась в куда более болезненно воспринимаемом отношении российской сборной, одной из самых затратных неоимперских структур, к своим собственным болельщикам, чем «грюнвальдские» битвы российских и польских футбольных фанатов. Впрочем, прототипом Европейского союза как объединения равноправных, суверенных и самоуправляющихся субъектов является отнюдь не централизованная Римская империя или империя Карла Великого, тем более Византия, а скорее Ганза и другие средневековые городские союзы, которые существовали и на севере России.
Пушкин интуитивно постиг глубинные процессы, назревавшие в обеих
империях – и Российской, и Османской – и развернувшиеся в следующем
веке именно в отмеченных им формах (Стамбул «раздавят», но «не таков
Арзрум»), то есть падение Османской империи исторически неизбежно,
как и исходящее из глубины страны возрождение новой Турции (неважно,
что ее столицей стал не Эрзерум, а Анкара).
Ощущение жанра с его актуальной или находящейся в состоянии анабиоза памятью – существенный компонент культуры. Великий нарратив способен дать оправдание знанию прошлого, позволяя историческим частностям найти их место в более широком поле истории, и это может также служить поддержкой господствующих нарративов, свойственных отдельным этническим, национальным, религиозным и другим группам. Оборотная сторона великих нарративов – «дисциплинарный империализм», о котором пишут Рэндалл Коллингз и Николай Розов. Ориентализм сменился постколониализмом – в сущности, той же самой формой методологического колониализма, сопровождающегося принуждением к постколониализму.
Разбирая роль европейской беллетристики XVIII–XX веков в распространении ориенталистских стереотипов, один из знаковых интеллектуалов современности Эдвард Саид из русских классиков вскользь упомянул лишь Льва Толстого, вообще не коснувшись ни Пушкина, ни Лермонтова – при всем значении для их творчества восточной экзотики. Саид предупреждал, что русский ориентализм требует дальнейшего изучения, оговаривая его отличие от «классических» европейских образцов.
Культура жанрового мышления предусматривает игру в той или иной степени «имперских» жанров. Пушкин, по известному определению Георгия Федотова, был «певцом империи и свободы». Аналогичным образом его предшественник – Николай Карамзин – сначала написал (с точки зрения «свободы») статью «О случаях и характерах в российской истории, которые могут быть предметом художеств», среди главных героев которой – князь-рыцарь Святослав, а затем самодержавно-имперскую «Историю государства Российского».
Эдвард Саид в «Ориентализме» отмечал, с одной стороны, усиленное финансовое стимулирование ориенталистских исследований, с другой – отсутствие у последних самокритики. То же самое теперь порой наблюдается у нынешнего посториентализма. Саида попробовала «пересаидить» Ева Томпсон в книге «Трубадуры империи: российская литература и колониализм». Саидизм от Томпсон – пример редукционистской методологической агрессии против самой ядерной жанровой структуры с ярко выраженным «саидизмом» по отношению к фактам, что обесценивает ряд верных замечаний. Так, откровенно «колониальному» Пушкину, следовавшему байроновской модели описания «экзотических» народов, противопоставляются не современные ему европейские авторы, а прежде всего более ироничный, но при этом куда более поздний литературный «колонизатор» Джозеф Конрад. Конрад, конечно, писатель интересный, но для литературной самокритики здесь более важен все же Велимир Хлебников, писавший об историческом долге русской литературы перед многими народами, который по мере сил отдается современными писателями (Алексеем Ивановым, Вадимом Штепой и другими).