{div width:385|float:left}{module 7_1408_Transfiguration}{/div}Получая свободу, установка сакрализации отнюдь не ограничивается сферой власти и государства. Это – общая установка, определенный тип отношения к реальности, который может сказываться в любых сферах. На другом полюсе от высоких имперских сфер – повседневное существование человека, и здесь сакрализация тоже получила усиленное развитие. Произвольное расширение круга явлений, наделяемых причастностью Божественному, выражается тут прежде всего в разрастании, гипертрофии культового символизма, когда стремятся пронизать сакрализующим культом и ритуалом едва ли не весь порядок земного существования. По этому пути в России, пожалуй, заходили дальше, чем в Византии. Славянство моложе эллинства, и тут ближе были пласты архаической, примитивной религиозности, для которой «все полно богов», а еще больше – бесов, которой близка тенденция к тотальной сакрализации и личного, и общественного бытия. Эта тенденция рождает такие известные явления нашей духовной истории, как догматизация обряда, сакрализация быта, обрядоверие. В них пережитки славянского язычества получали христианское оформление и христианскую легитимацию от парадигмы сакрализации, пришедшей из Византии в составе транслированного на Русь восточнохристианского дискурса. Стоглавый собор 1551 года всего более послужил догматизации обряда. С этой догматизацией в широком сознании поселилось прочное представление, что всякое изменение обрядности – ересь, измена вере. Поэтому через сто лет обрядовая реформа Никона вызвала истовый отпор и привела к трагедии раскола – как видим, эту трагедию приходится тоже отнести к воздействиям византийского наследия! Характерно, что в борьбе с расколом властям пришлось сделать решения Стоглава секретными – так родился еще один стереотип, коренящийся в установке сакрализации и доживший до наших дней.
Хранимая и культивируемая в исихазме установка обожения отвечает
аутентично христианской религиозности, тогда как установка
сакрализации не передает уникальность и новизну Благой Вести,
толкая византийское сознание назад, к язычеству.
Что же до обрядоверия и сакрализации быта, то они сложили колоритную стихию народной жизни, которая умиляла бытописателей, а для многих ученых служила доказательством глубочайшей православности русского народа. Но эта стихия провалилась на историческом экзамене. За считанные годы – моментально по историческим меркам! – Русь православная стала СССР-ом, где православные оказались малозаметными гонимыми маргиналами, а миллионы прежних обрядоверцев обрели советское сознание, нередко и присоединяясь к гонителям. Свойства обрядоверческого сознания это неплохо позволяют. Если вера не имеет опоры в высших интеллектуальных слоях сознания, эти слои нетрудно заполнить большевистской или иной идеологией, ясно доказывающей вчерашнему православному, что попы обманывали его.
Так постепенно мы возвращаемся к нашим дням и к главной теме об актуальности византийского наследия. Нет сомнений, с сакрализацией тоже связана самая высокая актуальность. «Отзываются в наших днях», по выражению Хомякова, и проблема христианской империи, и формация религиозности, которая ограничивается обрядоверием и граничит вплотную с суеверием. Ущербность обрядоверческой формации не вызывает сегодня споров. Однако совсем иное – «имперский вопрос». Мы напомнили свидетельства специалистов, доказывавших, что Византийская империя отнюдь не безоговорочно может быть названа христианской империей: она имела религиозную конституцию, но соответствующая религиозность – языческой, а не христианской природы. В то же время в своей теологии и идеологии она не желала этого признавать, напротив, она усиленно себя утверждала даже «христианнейшей». Расчленить это сращение, расцепить эти два пласта, две в корне разные формации сознания даже в принципе невозможно. Владимир Бибихин четко фиксировал такую невозможность: «Относительно едва ли не преобладающего числа византийских авторов и исторических лиц современному историку хотелось бы знать, были ли они истинно христианами или втайне язычниками. Дело не в нехватке исторического материала, а в том, что мы от себя навязываем византийцам вопрос, который они сами не спешили ставить и даже поставив решать». И в итоге – практически вся византийская речь обретает «неисправимую двузначность всего говоримого». Гибридный и смутный, в высшей мере двусмысленный феномен!
Такова же и его роль в российской истории. Языческий культ государства, меняя обличья, становясь то ближе, то дальше от византийского прототипа, фальшиво объявляя себя то христианнейшим, то гуманнейшим, сопровождает всю историю нашего Отечества. Двусмысленно и то, как сегодня вновь вбрасывают этот прототип в общественное сознание – то исподволь, а то и прямо выдвигая его как образец в сегодняшних поисках новых ориентиров для российской государственности. Так пишет в своем послесловии к фундаментальному труду Дагрона его переводчик Александр Мусин: «Темы царя и Византии <…> подпитываются на самом высоком уровне. На поддержку этой идеи брошены киноиндустрия и помпезные конференции. <…> Монархия остается вожделенной мечтой многих». Естественно является мысль: не следует ли уйти совсем от этого мутноватого византийского наследия? Не будет ли это прямее, смелее, чище?
«Иногда от постоянного всматривания в тайну России, от постоянного занятия большевизмом в душе поднимается непреодолимая тоска и возникает соблазн ухода в искусство, философию, науку. Но соблазн быстро отступает. Уйти нам нельзя и некуда» – так заканчивает Федор Степун свои знаменитые мемуары «Бывшее и несбывшееся». Mutatis mutandis («с соответствующими изменениями», лат.) и я скажу это о нашей теме. И феномен Византии, и феномен империи со всем их язычеством неотделимы уже от судеб России, от русского христианства. За много столетий в них вложен неизмеримый капитал – отнюдь не только иллюзорных и обманных теологий и технологий, но и честных попыток настоящего следования заявленным христианским ценностям. «В Византии искренне пытались создать христианскую человеческую общность, которая была бы созвучна небесной», – пишет Стивен Рансимен, никак не склонный идеализировать Византию. Отыскиваемые сегодня модели и стратегии новой государственности должны учитывать историю и чувствовать органику российского государственного бытия; и стоит постараться, чтобы идеи и чаяния наших предшественников не были целиком отброшены как чистое заблуждение.