«Двенадцатая ночь», театр «Современник» (1978). Марина Неёлова и Анастасия Вертинская
«“Современнику” не нужны были принцессы»
– Когда спрашивал о периодах жизни, думал, что театральную жизнь на рубеже «Современника» и МХАТа вы и назовете счастьем. Нет, ошибся?
– Разделим «Современник» и МХАТ. «Современник» – это театр, в который я мечтала попасть. В «Современнике» я пережила всё: удачи на сцене, провалы. Презрение коллектива, одобрение коллектива, восхищение коллектива. В «Современнике» я играла роли, в которых сачковала, и была рада, что сегодня в массовке. В «Современнике» пережила жуткую боль за то, что ещё в массовке. То есть я взрослела в «Современнике», это была огромная школа жизни через театр. Жизни именно в коллективе. И впоследствии я возненавидела коллектив. Как таковой. Я вообще эту групповщину не выношу.
– В то время всех загоняли в коллектив, стригли под одну гребёнку. Вы ощущали себя такой несоветской?
– Что вы, наоборот, я так старалась быть советской. До партии дело не дошло, слава Богу, я не была в этом отношении порочна. Но я старалась быть ужасно советской. И любить всех, и быть наравне со всеми.
– Но вас и называли всегда несоветской актрисой: нездешней, инопланетянкой.
– А тем не менее, я играла Вампилова, и вставляла в нос вату, и делала веснушки, и надевала грубую одежду, чтобы приспособиться к тем ролям – потому что «Современник» был социальный театр, и совершенно ему не нужны были никакие принцессы. Кстати, у иностранного режиссёра, который ставил пьесу «Мастера», я сыграла в «Современнике» первую свою удачную роль. Именно потому, что он был иностранец, с европейской системой общения. А вторая моя удачная роль – тоже была с англичанином Питером Джеймсом, который поставил «Двенадцатую ночь».
– Дальше был МХАТ, последний ваш театр. Всегда есть причина и повод. О причине вы в принципе уже сказали. А повод уйти нашёлся?
– Начиналась перестройка. И совершенно пьянил сознание дух свободы. Олег Николаевич, конечно, великий режиссёр. Но он тоже дитя советского строя, и в сущности большую часть жизни всё-таки был начальником. Он «строил» всех: это была его рука, его власть, его диктатура. Он всегда говорил о демократии, но построение жизни в театре не имело ничего общего с демократией. В какой-то момент, чувствуя, что происходит поворот в жизни страны, я сумасшедшим образом захотела вылезти оттуда, из-под этого ига. Хотя, глядя на меня со стороны, люди считали, что уж самая привилегированная артистка театра – это Вертинская. А мне всё было не так, мне хотелось именно свободы.
– Но последний щелчок, последний звоночек? Точка кипения? После чего вы положили заявление на стол?
– Ну да, как всегда этому предшествует какой-то факт. На очередном собрании театра, когда Олег Николаевич критиковал труппу, я как всегда выступила с возражениями. «Почему же мы такие плохие? У нас режиссуры нет никакой приглашённой...» А это же был театр звёзд – Смоктуновский, Евстигнеев, Лаврова, Мягков, Любшин, Калягин... И я имела неосторожность сказать: «Позовите же Стреллера, он считает театр хорошим и труппу». А до того я разговаривала со Стреллером, и он говорил, что мечтает ставить во МХАТе. «Вот он мечтает поставить спектакль во МХАТе. Если уж со Стреллером мы окажемся плохими актерами, тогда...», – сказала я. Что, как потом оказалось, произвело на Ефремова ужасное впечатление. Вроде бы он подумал, что я подвергаю сомнению его талант. Хотя талант Олега Николаевича я никогда не подвергала сомнению, для меня он был и остается учителем. Но после того выступления Ефремов стал вдруг заменять меня в спектаклях. Не сказав мне об этом ничего. У нас выступали иногда вторые составы – в общем-то, обычная практика. Но вот это тайное репетирование моей роли с другой актрисой произвело на меня в тот момент огромное впечатление. Первый мне позвонил Олег Борисов, сказал: «Ты знаешь, что идёт репетиция «Дяди Вани»? Вместо меня – Ефремов, вместо тебя – Мирошниченко». – «Да? – удивилась я. – А почему он мне ничего не сказал? Почему это не открыто, почему кулуарно? Как-то нехорошо». И тут я обрадованно подумала: как хорошо, что нехорошо! Сейчас бы и написала заявление.
«Тогда мне казалось, это любовь»
– Но если бы Ефремов захотел, вы бы остались, правда же?
– Нет, дальше развивалась по-другому история. Олег Николаевич тоже был человек эмоциональный, импульсивный. Он потом долго звал меня в театр: вернуться на эту роль, быть в единственном числе. Но я уже полетела: из Парижа, где начала преподавать, в Лондон. И мне было уже не до роли. На самом деле, я вижу в этом провидение. Всему свой срок. Я удовлетворила своё тщеславие. А тщеславие было мощным двигателем в моей карьере. Мне хотелось быть не просто красивой женщиной, не просто дочерью Вертинского. Я хотела, чтобы про меня сказали: она – хорошая актриса. Я добилась, это услышала. И поняла, что больше мне ничего не надо.