СШ: – У вас не создается впечатление, что разные, полярные идеологические силы – все оказались за бортом политического процесса?
– Это интересный вопрос. Путин вместе с Медведевым сделал шаг в сторону России-2 и чуть было всю страну не вернул в 1990-е. Сейчас он пытается удержаться на России-1, но это уже невозможно.
В 1990-е годы общий консенсус элит заключался в том, что человек социалистической, коммунистической ориентации или русский патриот является животным, которое необходимо поместить в гетто. Приблизительно так же предлагается отнестись к либералам – они могут существовать, но вытесняются из жизненно важных сфер – экономики, культуры, образования, СМИ. Но Путин этого делать не хочет. При этом, держа Россию-1, Путин никогда больше не вызовет доверия либералов. Если Путин сегодня говорит, что он либерал, ему все крутят пальцем у виска. Он больше ни для кого не либерал с точки зрения социологии, а все остальное не имеет значения. Но Путин и не патриот, он осторожничает с этим третьим полюсом, хотя понятно, что у него уже никуда пути нет, кроме как в Россию-3. Патриоты замерли, они понимают, что происходящее на Болотной, даже несмотря на то, что там есть националисты, – категорически неприемлемо для страны. Но Путин не оправдывает надежд для движения страны по консервативному направлению, это вызывает психологические травмы.
Вопрос в том, что активные полюса элиты – либеральный и патриотический – разочарованы Россией-1. Но либералы ничего не видят вообще, они Путина «приговорили». А обделенные вниманием, влиянием патриотические интеллектуалы поддерживают Путина, надеясь, что его политическая эволюция заставит его перейти от России-1 к России-3. Он загнан на эту границу либералами и Западом. В нормативистской теории есть два подхода. Одни считают, что космополитизм – сама собой разумеющаяся система ценностей. И есть коммунитаристская система ценностей, где люди считают не индивидуализм, а свою культуру абсолютным благом. Из этого вытекает другое отношение к сапогам, армии, заре, счастью, победе, справедливости.
Либералы видят сапоги как абсолютное зло – война, насилие, кровь, предпочитая этому сладкую торговлю, нежные отношения, прекрасные олигархические системы, уютные виллы. А патриоты видят в этих сапогах следы наших солдат, идущих по Берлину в 1945 году; видят нашу великую историю, которая создавала гигантскую империю; страну, которая отдавала на периферию из центра больше, чем брала оттуда. Империи не всегда являются хищническими. Империя заинтересована в развитии пространств, которые она присоединяет к себе. Нормативисты говорят, что спор космополитов и коммунитаристов – абсолютно бессмысленная вещь, это две этики. Моя статья «Заря в сапогах» – это манифест тех людей, которые любят сапог, героические походы в защиту нашей родины и для создания великого государства. Это люди, которые любят порядок, любят Россию как великую, свободную и независимую от Запада и Востока страну. «Заря в сапогах» – это путинский манифест России-3. Но эта заря задерживается, все признаки ее были еще в 2000 году.
СШ: – В ваших чудесных книгах «Консервативная революция», «Тамплиеры пролетариата» несколько эссе посвящено проблеме революционности.
АД: – Есть интересный ответ, который на конференции Аденауэра дал Кролль, немецкий представитель правящей коалиции. Он сказал, что немецкий консерватизм – это идея для построения порядка. Немец должен быть абсолютно свободным, чтобы быть абсолютно дисциплинированным, тогда он счастлив. Конечно, это не наш случай, наше понимание свободы совершенно деструктивно. Русский человек под свободой понимает полное отсутствие всякого порядка, русский не знает границ. Поэтому русский, осознавая, кто он такой и что если дать ему свободу, чем это закончится, без порядка просто себя не мыслит. Для этого русские создают монархические авторитарные системы. Авторитаризм навязывается нам не сверху, авторитаризм – это часть нашей души, это наша свобода, наша воля, наша независимость и наше недоверие к бесконечности собственного свободолюбия. Мы заклинаем Путина, чтобы он из корректного, аккуратного чиновника превратился бы в вождя, лидера нации. Он не хочет, скорее всего, не может, но это народ не волнует. В этом есть элемент консервативной революционности. Русская революционность есть, но она консервативна либо она настолько анархична, что никакой «болотный» либеральный порядок, который построен на совершенно иных исторических и психологических моделях, не выдержит. Если выпустить русскую стихию, ни одного «болотного» не останется, их вырежут всех, включая русских националистов, потому что ни с каким духом России эти слабовольные, маленькие аккуратненькие городские недоумки не справятся. С русской стихией никто никогда не сладит. Это кончится такой диктатурой, таким тоталитаризмом, по сравнению с которыми Грозный и даже Сталин будут просто цветочками.
СШ: – Должна ли сильная рука, о которой думаете вы, быть рукой одухотворенной? Где грань между бесправием личности или развитием страны, когда сильная власть хочет, чтобы страна двигалась вперед?
АД: – Всегда есть два уровня беседы – популистский и философский. Если говорить популистски, то нужно осудить коррупционную глупую власть, что идей она не знает, не слышала никогда, что она создает бесправие, унижение людей и препятствует развитию, а надо, чтобы она была умной, интеллектуальной, занималась настоящей модернизацией. А теперь давайте посмотрим глубже, должна ли власть быть умной. Очень хорошо, если бы она была умной, в первую очередь, для нее самой – чем умнее власть, тем она будет крепче. Наша власть – средних способностей. Если бы она была глупой, то ее бы снесло. Если бы она была умной, она была бы радикально другой. Наша власть умна ровно настолько, насколько требует от нее общество и история. Если граждане терпят такое отношение власти, которое она предлагает, значит, все в порядке. Модернизация вроде бы хорошая вещь, но, во-первых, это концепт либеральный. Джон Гобсон показывает, что идея прогресса, развития – это идея расизма, которая утверждает, что развитое общество лучше, чем неразвитое. Но развитие – это не аксиома, а некоторая форма, которая внедряется, а потом является мерой, то есть здесь есть некоторая диалектика.
Нужно смотреть, в каком направлении нам надо развиваться. Я выступал в Евросоюзе и задал вопрос: а разрешение гей-парадов – это признак социальной модернизации общества? Европейцы понимают и это тоже под модернизацией, соответственно, речь идет о навязывании нам какой-то идеологии, с нашим, традиционным, русским пониманием развития ничего общего не имеющей. России нужно куда-то двигаться, но мы должны спорить не о том, с какой скоростью, а думать о том, в какую сторону этот рывок совершать.
СШ: – Вы сказали, что у либеральной группы сейчас находятся основные нити от системы образования. Иван Стерлигов спрашивает: «Александр, как вы оцениваете академическую ситуацию на соцфаке МГУ?»
АД: – Образование тесно связано с идеологией, философией. В либеральном обществе – образование либеральное, в коммунистическом – коммунистическое. Если мы равняемся на Запад, нужно понять, на какой конкретно Запад мы равняемся: за последние десятилетия произошло несколько эпистемологических революций. Советские парадигмы очень глубоки, сегодняшние преподаватели вузов – это советские люди, которым запретили быть советскими, но не сказали, какими быть. У нас кризис эпистемы, той матрицы, по которой должна строиться система образования. Это общий кризис нашего общества – у нас нет национальной стратегии, понимания нашей идентичности. Обращаясь к Западу, мы попадаем в двусмысленную ситуацию: там бурно идет ликвидация модерна, которого у нас толком и не было. Поэтому когда наш советский профессор включается в этот процесс модернизации науки, получается кот, смотрящий телевизор. Высшая школа экономики пытается изобразить колониальные модели, с нуля рассказывая про «дважды два – четыре», «товар – деньги – товар». ВШЭ последовательна в этом, но поэтому она подлежит ликвидации в первую очередь. В МГУ мы поставим вопрос, чтобы выработать национальную эпистему гуманитарной науки, взяв что-то из советского наследия, из русской философии. Есть понимание этого у ректора, у декана социологического факультета. Мы пытаемся эти вопросы сдвинуть, но и кадры, и невнимание власти, и отсутствие ясно сформулированного запроса общества – все это мешает, распадается на множество технических проблем. Помогают студенты, они приходят к нам за тем, о чем я говорю.
СШ: – Когда ждать вашу новую книгу?
АД: – Сейчас я работаю над учебником международных отношений. За последние годы вышло много моих учебников: по социологии, социологии воображения, геополитике, работы по Хайдеггеру. Последняя книга – «В поисках темного логоса».
Источник:
