Сценарии русского национального проекта (история, теория и практика)
Светлана Лурье
Россия знала несколько проектов межнациональных отношений.
В Российской империи очень многое определялось региональной спецификой. Имперские чиновники стремились действовать, исходя из соображений практической пользы государства и удобства оперативного управления. Поэтому в Российской империи сформировался «индивидуальный подход» к разным народам и регионам. Причем за этой индивидуальностью далеко не всегда стояла какая-либо идеологическая программа.
Нехристианские народы Поволжья и северной России стремились ассимилировать и обратить в Православие: единство народов цементировалось восьмиконечным православным крестом. Народы Туркестана пытались привязать к себе на основе гражданственности (как говаривал Туркестанский генерал-губернатор немец фон Кауфман, «честный мусульманин для государства ценнее плута христианина»). Фон Кауфман завещал похоронить себя в Туркестане, заверяя, что «и здесь русская земля, и здесь не стыдно лежать русскому человеку». Землю эту считали до того русской, что верили в непроходимую пропасть между ней и мусульманским миром – пока в самом конце XIX века в этом регионе не поднялось крупное общемусульманское восстание.
В Закавказье народам с древней государственностью отказывали даже в самоуправлении, в результате общая обстановка стала настолько конфликтной, что препятствовала даже самой минимальной колонизации территории русскими. Одни считали, что грузины и армяне не должны быть слишком инициативны. Другие – что они представляют собой «региональную народность», как писал один чиновник, «этнографическую силу» очень жизнеспособную, а это «отнюдь не стыдно для нее самой», но стыдно для русских, которые не могут с ней управиться. Наряду с этим, жило твердое убеждение, что «христианские народы, кровью которых, а не только кровью русских, куплен для России Кавказ, имеют права, равные с русскими».
Однако была одна действительная «духовная скрепа» — это сам образ «русского православного человека», который вроде бы никого и не хотел усиленно ассимилировать. Иностранный путешественник приводит высказывание живущих вблизи татар русских крестьян — кстати, живущих очень дружно: «Как нельзя заставить татар поменять цвет глаз, так нельзя поменять их характер». Сплошь и рядом отмечали, что русские сами ассимилируются инородцами. Государственные программы ассимиляции окраин проваливались одна за другой. Тем не менее, процессы ассимиляции русскими народов империи шли. Без идеологемы, а сами по себе, за счет самого образа русского православного. Так, алеуты Аляски до середины ХХ века на вопрос о национальности отвечали: «рашн ортодокс».
После октябрьского переворота прежняя система ценностей, вся прежняя политическая практика была разрушена. Но место «русского православного» занял «советский человек», а вместо ассимиляции было заявлено о «дружбе народов». «Дружба народов» замышлялась как политический проект, имевший своей целью достижение идеала интернационализма. По сути, это было балансирование на самом «острие ножа». Ведь если предполагается интернационализм, то должны быть и нации. Но взаимоотношения между ними должны были оказаться настолько идеальными, что все они добровольно подчинились бы высшим идеалам коммунизма. С одной стороны, это означало, что если наций где-то еще не было, нужно было их создать. В результате многие народы СССР, даже малочисленные, получили, по меньшей мере, по университету, библиотеке и национальному театру, а иным даровали и письменность. С другой стороны, если та или иная нация слишком возвышала голову, ее представители обвинялись в «мелкобуржуазном национализме» и репрессировались. Русские же подлежали всяческим ограничениям, чтобы не заразить других «великодержавным шовинизмом».
Когда этот проект «пустили в массы», то они восприняли его весьма своеобразно. Для них главным стало в буквальном смысле слова дружить. Возникла сложнейшая система взаимоотношений. Национальности, как и предполагалось проектом, сохранялись и очень отчетливо ощущались. Одной из важнейших причин их сохранения была межнациональная коммуникация как таковая. С некоторой долей преувеличения можно сказать, что каждая нация существовала для удовольствия других и сама получала при этом удовольствие. Национальные особенности выражались в праздничной приподнятой тональности и в игровой форме (в том числе – и взаимоотношения конфликтующих наций), скажем, через КВН или конкурс «А ну-ка, девушки!»
Но это – лишь внешняя сторона. Глубинная же, скрытая часть отношений между нациями состояла в сложной игре компромиссов и системе политеса, от которой, кстати, также получали очевидное удовольствие. Высшей добродетелью в сфере межнациональных отношений была тактичность, а политес «дружбы народов» был очень теплым. Люди словно спасались в нем от холода тоталитарного режима. Национальные отношения полагалось выражать в «дружелюбии» и «интересности», то есть возможности рассказать другим что-то с налетом экзотики.
В 1999 – 2000 годах я проводила исследование по теме межнациональных отношений в СССР, в рамках которого методом глубинного интервью было опрошено по 15 дагестанцев, татар, армян, литовцев, грузин, украинцев, финнов, немцев. Почти все без исключения воспроизводили именно этот сценарий «дружбы народов» 1, рассказывая о ней необыкновенно образно и сопровождая воспоминания множеством историй из своей жизни.
В этот сценарий прекрасно вписывался «советский человек». Респонденты так описывали его: «порядочный», «хороший», «тактичный», «непритязательный» («он был доволен тарелкой супа!»). И при всем при этом – «гордый»! Он стремился встать «впереди планеты всей», верил, что его трудами «и на Марсе будут яблони цвести». Ради этих марсианских яблонь и существовали игра компромиссов, тактичность, политес.
Сценарий «дружбы народов» был хорош всем, кроме одного. Самим русским, казалось, в нем не было места. Правда, все остальные считали, что место русским есть, причем место, самое почетное. На русских смотрели, как на харизматических лидеров. «Какой-нибудь узбек вряд ли мог вспомнить по пальцам руки замечательных казахов, но сколько он мог назвать замечательных русских!».
Русский стоял в центре сценариев дружбы других наций. Однако сам русский к советскому сценарию стал как бы индифферентен. Если русский в Российской империи нес Православие, известную ему Истину, делающую всю жизнь наполненной глубоким смыслом, подчиненной Христу, то русский советский человек верил в советскую истину меньше, чем его разноплеменные собратья. Он ничего не нес им от души. Потому что его душа словно осиротела. Не это ли отсутствие ощущения обладания Истиной, нараставшее с годами, делало советские сценарии бессмысленными в глазах русского?
В этом отношении российские имперские многоликие сценарии межнациональных отношений, сплошь и рядом приводившие к кризисам, порой крайне слабо идеологизированные, были гораздо ближе русскому. В них харизматичность была предзадана его исключительностью, она шла из него самого, из его нутра как народа-богоносца, как обладателя Истины не в смысле идеологии, а в своей повседневной жизни.
При этом сценарий «дружбы народов», как и образ «советского человека», не были русскому совершенно антипатичны. «Советский человек» был прежде всего «государственным человеком». Это, конечно, привлекало русского − государственность всегда много для него значила. Но постепенно он кожей стал ощущать внутреннюю пустоту советскости, понимать, что это государство существует само для себя, без Бога и без Истины.
Поэтому в новом русском проекте межнациональных отношений, кроме всего прочего, государственность должна пониматься как их структурообразующий фактор, опирающийся и на российские имперские составляющие, и на советскую «дружбу народов». Но ее цементирующим звеном должен быть образ русского православного.