Николай Пимоненко. Пасхальная заутреня в Малороссии. 1891
Православие есть полнота христианства, и основная цель каждого поколения –
сохранить ее в первоначальной чистоте. Это – глубоко консервативный постулат,
причем консервативный не в смысле застывшей конфуцианской статичности,
а манифестировавший развитие, жизнь.
Как писал святитель Феофан Затворник, «Запад для нас и искушение, и наказание». В прорубленное Петром Великим окно в Европу задул ветер, чуть не сбивший все основания духовной жизни России. Секулярная революция, проведенная «большевиком на троне» (Николай Бердяев), одним из своих следствий имела появление типа русского европейца, чуждого старой московской традиции, чьей душой был византизм. Русский европеец, часто еще и инородец, хотя и малочисленный, но почти два века определял жизнь государства. Блестящие внешнеполитические успехи петербургской империи во многом основывались на эксплуатации византийских черт народного характера. Тем не менее ее светский империализм, почти лишенный религиозного основания, становился все непонятнее для большей части нации. Для народа куда более весомым казался мотив освобождения города святой Софии – Царьграда – и единоверцев из-под власти басурман, чем геополитические рассуждения о завоевании Проливов. Ну, а выросший на финских болотах, выстроенный в неведомом русскому человеку стиле, названный не по-русски Санкт-Петербургом новый столичный город стал просто вещественным доказательством разрыва имперской власти со старой традицией. Петр создавал новую столицу как анти-Москву. Расплата наступила не сразу, но зато была неслыханно ужасной. Катастрофа 1917 года и последовавшая за ней гражданская война, эпидемии и голод унесли жизни миллионов человек.
Захвативший страну большевизм первоначально, безусловно, можно определить как радикальное западничество. Однако после краха надежд на мировую революцию началась его поразительная метаморфоза. Грандиозный социальный эксперимент привел в политику и общественную жизнь миллионы людей из низших сословий, прежде всего крестьянства, практически уничтожив старые элиты, связанные с петербургским европеизмом. Эти люди несли в себе мощный заряд традиционного московского византизма. Ленин быстро понял опасность, говоря: «<…> надо признать, что в настоящее время пролетарская политика партии определяется не ее составом, а громадным, безраздельным авторитетом того тончайшего слоя, который можно назвать старой партийной гвардией». «Тончайший слой» не сумел справиться с разбуженными революцией силами. Ведь большевизм, как и идущий следом фашизм, обладал колоссальным утопическим зарядом, а это потенциально превращало марксизм в эрзац-религию, а партию – в квазицерковь, что, кстати, дало основание Бердяеву говорить о наступившем в Европе Новом Средневековье. В реалиях этого Нового Средневековья произошла реконкиста русского византизма («московского человека» по Георгию Федотову), и случилось стремительное по историческим меркам невиданное возвышение основанной Иосифом Сталиным модернизированной русской государственности. А вот глубоко чуждая духу византизма хрущевская оттепель, де-факто ставшая новой волной вестернизации, оказалась началом конца советского проекта.
Однако после распада СССР и кошмара 1990-х византизм – или, по крайней мере, его остатки – сыграл непоследнюю роль в деле стабилизации и даже некоторого возрождения нашей державности. Россия так и не стала частью западного мира, оставаясь самостоятельным центром силы.