Византизм как последнее прибежище российской олигархии
Сергей Сергеев
Источник: альманах «Развитие и экономика», №4, сентябрь 2012, стр. 104
Сергей Михайлович Сергеев – кандидат исторических наук, научный редактор журнала «Вопросы национализма»
Фантом «византизма» нависает над русским самосознанием много веков. Причем тем сильнее, чем дальше от нас в прошлое отодвигается историческая основа этого фантома – реальная империя ромеев. Резкий взлет византофилии в России начался в 30-е годы XIX столетия и достиг своего апогея во время Первой мировой войны, когда мечта Тютчева, Достоевского, Леонтьева, казалось, вот-вот сбудется и Третий Рим, наконец-то, вступит во владение своим законным наследием – землями и столицей некогда павшего Второго Рима.
Сегодня в «охранительских» интеллектуальных и политических кругах этот фантом обрел новую жизнь. Более того, он достаточно активно навязывается широкой публике, в том числе и посредством телевидения. Достаточно вспомнить нашумевший несколько лет назад документальный фильм архимандрита Тихона (Шевкунова) «Византийский урок». Восточная Римская империя снова объявляется нашей духовной родиной и государственным эталоном.
Мифы идеологов и факты истории
{div width:385|float:left}{module 1_Constantine_XI}{/div}Обращаясь к истокам византийского мифа, мы видим, что он основывается, прежде всего, не на академических исследованиях, а на идеологически ангажированной публицистике позапрошлого века – главным образом на знаменитом сочинении Константина Леонтьева «Византизм и славянство». Это важно отметить, ибо русская византинистика достигла значительных результатов несколько позднее – в конце XIX – начале XX веков. То есть Леонтьев в своих декларациях не опирался на какой-либо серьезный научный фундамент, а просто и беззастенчиво пропагандировал то, что ему нравилось.
Нынешние византинофилы тоже не слишком утруждают себя историческими изысканиями, а лишь с теми или иными вариациями повторяют художественно яркие леонтьевские пассажи. О том, что «византийский дух, византийские начала и влияния, как сложная ткань нервной системы, проникают насквозь весь великорусский общественный организм». О том, что Россия, по сути, есть второе издание империи ромеев, ее сколок, ибо «соприкасаясь с Россией в XV веке и позднее, византизм находил еще бесцветность и простоту, бедность, неприготовленность. Поэтому он глубоко переродиться у нас не мог, как на Западе, он всосался у нас общими чертами своими чище и беспрепятственнее».
Между тем здесь всё вызывает вполне законные вопросы у любого человека, более или менее владеющего современным инструментарием гуманитарных наук. Через какие конкретные культурные, политические, экономические механизмы происходил трансфер византизма в Россию? Действительно ли она была такой уж tabula rasa? Почему отсутствуют сравнительные характеристики главных государственных и общественных институтов России и Византии, из которых стало бы очевидно их тождество?
Вопросы эти, разумеется, не к Леонтьеву, а к тем, которые бездумно повторяют его тезисы, забывая об их критической проверке.
Причем для сомнений в данном случае не нужно быть уж очень подкованным специалистом. Достаточно школьного курса истории и здравого смысла. Василий Розанов не был академическим ученым, но еще в 1892 году в работе «Эстетическое понимание истории», будучи, между прочим, в ту пору горячим поклонником Леонтьева, легко заметил нестыковки в исторической концепции «Византизма и славянства»: «Когда, в какую эпоху мы более всего были проникнуты византийскими началами? Не все ли скажут, что в период государственного созидания Москвою? Но если так, почему не в пору своей детской восприимчивости, не при живой Византии и близости от нее мы прониклись этими началами, но в пору недоверчивой замкнутости и уже павшей Византии, разделенные к тому же от нее громадными пространствами и враждебными племенами? Не есть ли византийское происхождение московского склада жизни явление гораздо более кажущееся, чем действительное?
Нам не кажется, чтобы Владимир Святой и его дети – Мстиславы Храбрый и Удалой, Роман и Даниил Галицкие, Олег “Гориславич” – носили особенно византийский облик. В эту пору горячей связи, только что восприняв христианство, впечатлительные до переимчивости многого у половцев, мы сохранили, однако, общеславянские черты характера. <…> И вот когда Византия из могущественной и привлекательной империи стала рабыней мусульманства, выпрашивавшей у нас денег при гордых Иоаннах, при Годунове, при первых царях из дома Романовых, мы хотим видеть Россию проникнутой византийскими началами. Не обман ли это, не приписываем ли мы черт глубоко оригинальных и самобытных – заимствованию. <…> Нельзя приписать <…> влиянию византийской Церкви и государства весь склад нашего государства, быта, нравственных и других понятий. В некоторые эпохи здесь было сходство, но не было заимствования, подчинения – или не было его в очень значительной степени».