На тот момент местные тюркские школы вели преподавание на родных языках, а к 1931 г. было завершено введение нового алфавита, еще больше оторвавшего новые поколения от арабского языка как средства постижения Корана и способа получения религиозного образования. Держать в доме не только печатный или рукописный Коран, но и любую религиозную книгу, тем более в арабской графике, стало небезопасным. Дочь муллы деревни Большие Мурлы Омской области Чапарова вспоминала: «В 30-х годах двое мужчин собрали по деревне старые книги в большой сундук и закопали ночью на кладбище». Прятали или даже сжигали не только религиозные книги, но и васика – купчие, царские грамоты, разрешавшие строительства мечетей, а к знатокам арабского языка – адибам – партактивисты приклеивали прозвище «арабисты».
В годы Великой Отечественной войны в словах мулл звучали патриотические призывы к защите Родины, с их благословения производился сбор средств, одежды и продуктов для нужд фронта, распространялись облигации госзаймов. Тысячи сибиряков-мусульман самоотверженно сражались на фронтах и трудились в тылу. Героем Советского Союза стал бывший секретарь общины при Карбанской мечети Абдулхамит Неатбаков, ценою жизни спасший однополчан. Полным кавалером ордена Славы стал Хабибулла Якин – впоследствии активный прихожанин общины «Тюменская мечеть № 2», в Трудармии работал и его отец, имевший полный георгиевский бант еще за Первую мировую войну.
В годы войны менялось отношение к традициям и запретам: на фронте трудно соблюдать установки веры (между тем иные мусульмане не употребляли на фронте спиртное и свинину, хотя их земляки и в тылу не гнушались этим), а оставшиеся в Сибири не имели времени и условий для сбора на коллективные молитвы. Более того, новые условия изменили и строгое прежде отношение к захоронению приверженцев разных вер – их стали погребать на одних кладбищах. «Так и хоронят в одной ограде: с одной стороны – кресты, с другой – полумесяцы», – свидетельствовал очевидец о переменах на старом татарском кладбище. Более того, на Мусульманском (Новоюртовском) кладбище в Тюменской области в годы войны хоронили пленных немцев и итальянцев.
Именно тогда в мусульманской среде произошел радикальный переход от строгого соблюдения религиозных предписаний к разнообразным формам поведения. А общественное мнение почти не осуждало людей за нарушения прежних установок.
Насильственное внедрение коммунистическим режимом новых ценностей в различные сферы жизни советских людей, ускоренная – но фактически консервативная – модернизация часто приводили к несуразной попытке перевести часы истории, а «машина времени» давала сбои: попытка была противоестественной, вызывая реакцию отторжения у части общества, ориентированного на привычную систему духовно-нравственных координат. Ликвидировались сбои репрессивными мерами – в том числе и в отношении религиозности. Между тем политическая ситуация вносила существенные коррективы в прежние коммунистические установки, требуя от властей терпимого отношения к антиатеизму части советских граждан.
Тоталитарная модель социального устройства в условиях войны – смертельной опасности для всего общества – обеспечила его прочность, но именно по той же причине советскому руководству пришлось отказаться от прежней практики давления на веру и верующих, перейдя к уступкам в интересах поддержания международного имиджа страны и с учетом возраставшей религиозности населения.
Мировые и отечественные катаклизмы середины XX века не обошли стороной мусульман (по убеждению или происхождению), существенно трансформировав многие ценности и нормы их культуры. Советское общество стало настолько коллективистским, а политическая и экономическая власть – сосредоточенной в руках правящего режима, что попрание гражданских свобод, в том числе свободы совести, стало обыденной нормой.
Передача этнических ценностей от поколения к поколению всегда осуществляется многими путями, а не только прямыми контактами по линии «старшие–младшие». Известно, что этническая самоидентификация возникает в детстве, оформляется в юношестве, но особенно ярко проявляется во взрослом состоянии. Окружающее информационно-культурное пространство, мода, меняющиеся социально-политические ориентиры и, конечно, государственная политика вносили коррективы в представления, приоритеты, действия. Менялись и стереотипы сознания, поскольку разделение на «свой–чужой» отныне происходило не по этноконфессиональной «меже», а по социальному статусу. В обществе культивировались новые ценности, преодолевались шаблоны. Так, в деревне Кирек Томской области русские и татары в послевоенное время отмечали Курбан-байрам, лишенный исламского контекста.
Ситуация в стране, а также внутрирегинальные процессы многое меняли в жизни тюркского населения. Например, жители деревень Большая и Малая Рынья на реке Алымка еще в 1920-е годы считали себя русскими и придерживались православной веры. При этом иные рыньинцы свободно говорили по-татарски, а некоторые принимали участие в мусульманских праздниках, устраиваемых соседями по Заболотью. В свою очередь татары останавливались у них по пути к Иртышу, приобретали продукты питания. В конце 1960-х – начале 1970-х годов около десятка хозяйств переехало в татарские Ачиры. Тогда и обозначились различия: переселенцам запретили хоронить умерших на местном мусульманском кладбище, а другие впервые узнали о своем этнониме: «Иштяками нас ачирские стали называть. У себя мы такого слова не слышали. Нам оскорбительно такое слышать – истяки это ведь ханты».
Симптоматична ситуация там, где несмотря на советизацию всегда оставался разграничительный фактор – отдельные кладбища. Так, на кладбище в новом поселке городского типа Боровском под Тюменью сектора православный, католический, мусульманский были условны, а со временем деление вообще стерлось. И на Радуницу местные татары приходили на могилы родственников и друзей-иноверцев. Причем рядом с могилой мусульманки покоился ее маленький сын, имевший русские антропонимы. На другом кладбище мулла сопровождал в последний путь самоубийцу, что осуждалось ее православными – по происхождению – друзьями, знавшими о недопустимости подобного варианта в своей культуре.
Любопытно, что на мусульманских кладбищах Сибири встречались русские и тюркские надписи (в том числе общепринятые типа «Скорбим и помним») на кириллице и арабскими графемами. Делались они на гранитном, бетонном или мраморном постаментах с изображением звезды и полумесяца, серпа и молота, с гравированным портретом или фотографией – в духе утвердившейся советской ритуальной культуры. Культы умерших переплетались: в смешанных семьях поминки проводились по конфессиональному происхождению усопшего, хотя за поминальным столом могли собраться разные люди. У мусульман в подобных случаях нередко молитва читалась на арабском языке с последующим переводом на русский и татарский. Такое же смешение наблюдалось и в свадебных обычаях: после посещения ЗАГСа молодожены приезжали в мечеть, где близкие родственники и друзья-иноверцы, включая женщин, сидели вместе, что в обычные дни было невозможным.
Под влиянием атеистической пропаганды, активизировавшейся в 1960–1970-е годы, образовался не только религиозный вакуум, но и разрыв поколений среди самих верующих, хотя иные явления, составлявшие основу сибирского ислама, продолжали существовать. Причина, как отмечал свидетель, наблюдавший ситуацию, заключалась «в живучести религиозных пережитков среди последователей ислама», что, по его словам, способствовало «переплетению религиозных обрядов и традиций с национальными».
Конфессиональная принадлежность нередко выступала лишь «семейной» памятью – последней базисной структурой (у многих татар, казахов, башкир, утративших родной язык), «отвечающей» за сохранение этничности, – из-за того, что ислам практиковался на русском языке, особенно в населенных пунктах со смешанным населением. Даже религиозная литература издавалась на этом языке, сочетая традиционализм (потребность в Коране) и инновации (русский язык как родной и способ постижения ислама).
В отношениях между прежними религиозными и современными общественными нормами возникала определенная напряженность – пускай и выглядевшая вполне органичной, когда речь заходила о конкретном человеке. Примечателен случай, когда на вопрос об этнокультурной ориентации одна сибирячка назвалась «обрусевшей мусульманкой», но «вообще атеисткой». Она говорила, что ее «не учили молитвам в детстве», но одна из ее дочерей посещала мечеть, семь ее детей состояли в браке с русскими, хотя религиозных обрядов не соблюдали, вместе праздновали русские праздники, но готовили татарские блюда. При этом у каждого члена семьи его последний в жизни путь – похороны – был своим, определявшимся этноконфессиональной традицией.
Институты культуры как относительно устойчивые совокупности формальных и неформальных норм, правил, ценностей, обеспечивающих регулирование отношений между людьми, очень четко просматриваются в трех культурных точках: когда человек переходит из инобытия в жизнь (празднование рождения ребенка), при наступлении зрелости (свадебный обряд – самый важный) и при возвращении в инобытие (похороны). Какими бы атеистами или космополитами ни являлись советские люди, их поведение в указанных культурных точках все же сохранялось, хотя и трансформировалось. Например, вышедшая замуж за русского казашка-интеллектуалка в Кузбассе приняла православие и с трудом – при посещении родного дома в Казахстане – принимала существующие правила поведения, но на похоронах у родственников должна была вести себя «как мусульманка».
