Чем дальше от центра православной Сибири – Тобольска – местность, тем менее значимы предписания. Сомнительно исполнение распоряжения военного губернатора Акмолинской области о введении «русского алфавита в Киргизской степи» для усиления политического и культурного влияния. Последствия укрепления ислама на российской границе осознавались, а «итоговые» оценки администрации, ученых и православных миссионеров совпадали. Так, в 1890 г. в отчете «О миссиях Томской епархии» признавалось: «Телеуты, перешедшие в магометанство, а это было давно, едва ли не навсегда потеряны для объединения с русскими через православие. Симпатии их как истовых мусульман обращены к Мекке, Каабе, а больше к султану, пожалуй, и к Бухаре, чем к стране гяуров, каковыми считают они, конечно, и русских».
Не менее острым, чем ситуация с прозелитизмом, для епархии был вопрос соблюдения христианских моральных норм. Хотя число проживавших среди мусульман православных учитывалось, но, как отмечало духовенство в 1851 г., «принадлежа к бедному сословию и находясь у татар в служении, приобретают [они] оттого единственный способ к пропитанию, следовательно, воспрещение им проживать у магометан может послужить лишь к увеличению тунеядцев». И здесь стали происходить серьезные изменения: от запретительных шагов стали переходить к объяснительным и вариативным. Стереотипы поведения и мышления любой этнической или конфессиональной группы защищают непохожесть, специфичность социального организма, а их содержание определено традиционными ценностями. Даже не понимая эту аксиому, власти последовательно и неуклонно преодолевали чуждое: только в 1825 г. запрещено приобретение нового «живого товара» (в том числе мусульман) даже в целях последующей христианизации. И если крепостных в крае – несколько десятков, то наличие пленных в качестве рабов создавало политические проблемы – во взаимоотношениях с соседними государствами и кочевниками, «примерявшими» на себя российское подданство. Подобные меры вызывали недовольство. В частности, отмечено брожение среди казахов Семипалатинской области, а в беспорядках обвинили власти соседнего Туркестана.
Конфликтность прирастала и по другим причинам: шло активное движение и из Степи – на Алтай в то время переселялись казахи, в религиозном отношении влияя на телеутов и алтайцев, иногда настраивая их против миссионеров. Самих же казахов, принявших православие, немного: в 1860–1865 гг. – 149 человек. Да и проблема их воцерковления не завершалась с крещением. Неописуемы трудности, когда должны неукоснительно соблюдаться определенные правила: «В поселке вся жизнь новокрещеных проходит под наблюдением миссионера, который настойчиво приучает жить их на русский лад, – замечали очевидцы. – Обстановка в домиках, одежда, еда – все должно быть такое же, как у русских крестьян». Заставить изменить бытовые нормы и одежду, условия и рацион питания – насилие над человеком, которое вызывало внутреннее сопротивление. Поэтому неудивительно, что православные казахи демонстрировали «сильное расположение к мусульманству»: они втайне соблюдали прежние посты и праздники, устраивали поминки: «Вследствие этого крестное знамение и молитву некоторые совсем забросили, иконы содержат непристойно или совсем не имеют, приходят на исповедь, но от причащения отказываются или же приходят в грязных разорванных одеяниях, тогда как мусульманский праздник проводят разряженные», – описывал ситуацию один из миссионеров.
Переход в христианство казахов был редким, ибо неминуемо приводил к разрыву всех социальных связей решившегося на данный поступок. Он автоматически превращался в изгоя, и у него оставалась единственная перспектива – навсегда покинуть родные места.
Отношение православных старожилов к мусульманам отличалось от отношения новоселов большей терпимостью, в том числе к их вере. Это качество старожилов использовалось властями и в других регионах. Например, Михаил Знаменский как переводчик с татарского языка при губернском правлении в 1863 и 1866 гг. выезжал в экспедиции, а во время присоединения районов Центральной Азии к России в 1864 г. был в эпицентре событий в том числе и художником. «Писатель, – отмечал он, – вспоминая прошлое Европы за триста лет, может представить нам картину того времени с богатыми и верными подробностями. Совсем другое дело – говорить о прошлом нашей Сибири: тут в нашем распоряжении несколько кратких летописей да остатки тех холмов и равнин, где жили и действовали исторические личности». Знаменский констатировал: «И вот мы, потомки некогда убивавших друг друга, мирно сидим друзьями, повествуя о прошлом и наслаждаясь природой». А о том, что чужие образы стали своими, свидетельствует следующий факт: в 1889 г. поэма Ершова «Сузге» была театрализована местной интеллигенцией на «Сибирских вечерах». Тот же Знаменский в очерке «Сузгун» привел легенду о сакральном для мусульман месте. Эта легенда наглядно показывает, как образы тюркского фольклора перешли в русские предания: «Много поверий сохраняется в народе об этом живописном холме. Так, говорят, что в ночь на Пасху здесь зажигается огонь и с первым ударом в колокол он потухает; то показывается белая лошадь, то белая женщина». В исследованиях уже отмечалось, что в отличие от летописцев Знаменский акцентировал внимание не на религиозном антагонизме, а на общности исторической памяти русских и татар, близости артефактов, ее сохраняющих, единстве культурного пространства.
Очевидно, что ко второй половине XIХ века накопился значительный – хотя и не лишенный снобизма цивилизационного превосходства – материал по жизни мусульман. Между тем опыт совместного проживания размывал прежние границы, способствуя тому, что чужое становилось если не своим, то не чуждым. Например, священная для сибирских мусульман культовая постройка – астана – оказалась на выгоне русской деревни, а надзиралась не только приходящими астана карауцы, но и русскими крестьянами.
Правительство жаловало христиан, переселявшихся в Сибирь, распространяя на них различные льготы, касавшиеся землепользования, денежного пособия и проезда, отсрочки в отбывании воинской повинности, кредита для приобретения семян и инвентаря. Естественно, что льготы привлекли из перенаселенных центральных и юго-западных губерний России большие массы предприимчивых людей. Подобные люди в считанные годы становились на новой земле крепкими, зажиточными хозяевами, имевшими наемных работников из числа соплеменников и бывших кочевников. В той ситуации многие переселенцы меняли прежнюю социокультурную ориентацию, отказываясь даже от традиционной обособленности, что не всегда рождало ответное желание со стороны коренных жителей. И для тех и для других природные и сакральные места находились «по ту сторону» реального бытия.
Для некоторых русских сибиряков в равной степени «нечистыми местами» считались православное и мусульманское кладбища в районе села Кугаевского на Иртыше. Этот факт не исключителен: во многих случаях генетически, цивилизационно, ценностно далекие культуры не только взаимообогащаются за счет прямых заимствований, но и ищут точки сопряжения, проходя порой и через конфликт.
В 1880 г. в ответ на запрос Русского миссионерского общества тобольскому епископу Василию (Левитову): «Неблаговременно ли теперь устроить в Киргизской степи миссию», – Синод пошел навстречу и открыл ее в 1882 г. как филиал алтайской миссии (в конце ХIХ в. насчитывалось шесть ее станов). В 1881 г. и в Томске открылась миссия, а в 1889 г. (в составе Тобольской епархии, которая лишь в 1895 г. передала приходы новой Омской епархии) была открыта церковно-миссионерская школа в станице Щучинской Кокчетавского уезда Акмолинской области, из которой планировалось сформировать противомусульманскую миссию.
Однако (хотя по этому вопросу было переписано много бумаг) развернуть миссионерство не удалось. Очень спорно суждение исследовательницы Юлии Лысенко: «Объективные процессы социоэкономического сотрудничества русского и казахского народов в приграничной зоне способствовали взаимной религиозно-культурной ассимиляции». Напротив, в результате глубинных различий, упрочившихся в установках и нормах, отмечались случаи «воровства» новокрещеных и возвращения в семьи. Иногда это принимало вид разбойных нападений. А из доклада алтайскому горному правлению священника Змеиногорской Преображенской церкви явствует, что некто Файзов бранил новообращенных, призывая бежать в Степь и обещая возместить расходы. При переезде в Сибирь из Симбирской губернии обнаружилось, что крещеный Федоров «уклонялся в ислам», отзывался на имя Сабит Аюкапов и продолжал носить татарское платье. Вместе с тем о воспитанниках петропавловских мектебе, где в 1886 г. обучались более 300 детей, издатель и переводчик Цезарь Белиловский сказал, что они «отличаются своей грамотностью», «читают и пишут не только по-татарски, но и часто и по-арабски, и по-русски».
Количество учащихся и хорошее знание русского, арабского, тюркских языков было свойственно детям преимущественно из семей, давно обосновавшихся в городе, заинтересованных в том, чтобы наследники стали успешными в деловой жизни, но и не забывали свою религию. Впрочем, случалось, что тамошние татары, близко сойдясь по торговым делам с русскими, становились православными. Так, некий Хабибулин в 1893 г. захотел принять крещение, но встретил сопротивление родителей и лишь спустя год осуществил задуманное в Акмолинске.
Модернизационные изменения проникали и в среду служителей культа, вызывая конфликты и противоречия. Так, сын ахуна Семипалатинска Яхъйи Абд ал-Алим выделялся тем, что носил европейского стиля одежду, феску и турецкую униформу. Отец осуждал его. И однажды, когда сын пришел просить денег, заявил: «Посмотри на свой внешний вид. Ты думаешь, что ты умный русский, который зарабатывает деньги. Ты должен знать, что ты – плохой русский».
