Итак, глобальность непрерывно скрывает себя, теряется для мира и в этом смысле выявляет укрытость мира в самом себе (еще Ницше заметил, что «каждая вещь – укрытие»). Она есть нечто, всегда отсутствующее, как фантазм покоя Земли, в предметной данности опыта, но вечно длящееся, пронизывающее все жизненные миры и формирующее социальность самим фактом своего отсутствия. Как момент предвосхищения мира она выявляет фундаментальный жизненный порыв, который определяет мотивацию и поведение человека. Вот почему овладение им – если только это возможно – есть необходимое условие эффективности политики. Во всяком случае, последняя цитата из Чжуан-цзы напоминает о том, что действительный источник власти находится в инобытии и грядущем.
Какой тип общества соответствует обращению к этому первичному – еще всецело символическому – моменту политики? Кто или что такое этот «прародитель», который дает каждому открыть в себе родовое сознание? Мы по привычке думаем, что в Азии властвовали сплошь деспоты и самодержцы. Но в комментарии Ван Фучжи к рассказу об учителе Ху-цзы мир живет без присмотра, а государь у Сюнь-цзы правит незаметно и укрывается не от мира, но в самом мире. Ничто не мешает предположить, что речь идет о сокровенном повелителе каждого из нас, неотличимом от спонтанности жизни. Требование надзирать и наказывать изначально исходило как раз от либеральной теории. Миссия отсутствующего «прародителя» состоит, напротив, в том, чтобы каждому дать свободу быть собой и, следовательно, бесконечно превосходить себя.
Вот подсмотренная (и никак иначе) Роланом Бартом в Японии азиатская версия толерантности, которая, если рассматривать ее в упор, кажется почти фантастической. На самом деле она скорее фантастически проста: «Множество незначительных деталей, которые у нас, вследствие неискоренимого нарциссизма западного человека, – не более чем знаки напыщенной самоуверенности, у японцев становятся просто способом пройти или миновать какую-нибудь неожиданность на улице: ибо уверенность и независимость жеста здесь связаны не с самоутверждением, но лишь с графическим способом бытия; таким образом, спектакль японской улицы, волнующее порождение многовековой эстетики, никогда не подчиняется театральности (истерии) тел, но подчинен раз и навсегда тому письму alla prima, для которого одинаково невозможны и набросок, и сожаление, и маневры, и исправления, ибо сама линия освобождается от стремления пишущего создать о себе благоприятное впечатление; она не выражает что-либо, а просто наделяет существованием».
Эта расписная гладь жизни, составленная из «множества незначительных деталей», предполагает как раз необычайно высокий уровень сознательности всех ее деятелей. Настолько высокий, что сознание уже не замыкается в границах индивидуального существования, но как бы заполняет все социальное пространство. Это всеобщее прозрение проступает каллиграфически-точным, анонимным узором досконально стилизованной жизни. Но представление в собственном смысле оно допускает лишь как симуляцию, самоподобие без-образного.
В жизни, начинающейся каждое мгновение как бы с чистого листа, все случается, но ничего не происходит, ничто ни из чего не проистекает. Она строится не на равнодушии к окружающим, а напротив, на предельно обостренном внимании к миру и, следовательно, безупречной стилизации всех телесных движений и даже чувств. Со-бытийность, достигаемая через усвоение типовых, четко выверенных действий и жестов, формирует личность. Так фантазм «прародителя» толкает индивида на путь духовного просветления. На этом пути сквозь субъективно случайное и всем чужую «объективную действительность» прорастает родовой родной порядок, одновременно личный и общий. На Востоке каждая школа духовной практики имеет свой репертуар типовых движений, а ее основоположник наделяется фантомным бытием, то есть способностью вновь и вновь возвращаться в мир в череде поколений. В конце концов, только эта школьная история фантомов может чему-то научить. Она учит, в сущности, великой мудрости смирения – умению жить с миром в мире.
Все сказанное здесь о роли места-вместимости в глобальном мире едва ли складывается в формальную систему мысли, но тем не менее в нем есть определенная и в даже в своем роде строгая последовательность, некий общий знаменатель, выраженный наиболее отчетливо в мотиве «разъединяющего синтеза», дифференциального единства. Есть в предложенном подходе и своя новизна: он требует глубже и пристальнее вглядеться в ночь мира, лежащую в истоке жизненного опыта. Он возвращает термину «теория» его исконный греческий смысл феории: видения потустороннего и божественного.
Природа этого божественного марева, заповедного места-вместимости, материнской утробы мира есть абсолютное, само себя и из себя проясняющее подобие, несотворенная открытость и, конечно, превращение, мгновение кратчайшей, недоступной не только восприятию, но и мысли длительности. Нет ничего более сокровенного, чем духовный свет. В темных лучах мировой событийности все сущее выявляется, как в зеркале или во сне. Это средоточие всех жизненных миров, одновременно разъединяющее и собирающее их, структурируется по образу двойной спирали. В нем сходятся, оставаясь непрозрачными друг для друга, небесная высь власти и стихия земного быта. Вечно отсутствующий миг чистого события приковывает к себе внимание всех, но недоступен обладанию. Тем самым он воплощает политическое (хотя и необъективируемое) начало любого социума, а равным образом стратегический элемент любого действия и нравственный идеал со-ответственности всего живого. На Востоке, по крайней мере, этот тройственный образ совершенства можно наблюдать в школах традиционной духовности – подлинной основы восточных обществ. В таком случае нынешнее господство тайной политики должно смениться политикой сокровенности, которая позволит человеку укрыться в полноте возможностей своей жизни – актуальных, виртуальных и реальных.
Глобальный мир по справедливости следовало бы называть всемирностью: Pax Mundi и даже точнее – мир всех миров.
