К сожалению, подобного не произошло у нас в период социальной ломки 90-х годов. Если после революции при всей той идейно-смысловой пропасти, которая разделяла Россию старую и Россию новую, молодые советские профессионалы всё-таки опирались на многовековую толщу прежней русской культуры, то поколение «эффективных менеджеров» конца прошлого – начала нынешнего века оказалось попросту отрезанным от своего культурного наследия. В отличие от революционного слома теперь уже почти столетней давности постсоветская действительность разрушила свою культурную преемственность, в результате чего как раз и возник прочный симбиоз «новых нэпманов» и «новых маргиналов». Этот симбиоз – главная проблема нашей культуры в настоящее время. Не решив эту проблему, не лишив такой симбиоз влиятельности и могущества, мы рискуем закрепить в нашей культуре необратимые деструктивные мутации.

А ведь на излете советской эпохи всё во многом началось как раз с того, что интеллектуалы стали повально отказываться от своего культурного мессианизма и принялись рассматривать собственный профессионализм как товар. Ведь неслучайно в конце 80-х оказался настолько популярным и востребованным образ профессора Преображенского. Парадоксально, но гениальный Булгаков создал героя с отложенным на полвека спросом. После революции, когда интеллигентский мессианизм всё же возобладал, пусть и в существенно трансформированном виде, Преображенский не стал преобладающим типом профессионала. Но спустя десятилетия его готовность вступить в товарно-денежные отношения с властью и тем самым разменять мессианизм на прагматику повседневной жизни оказалась весьма своевременной и уместной. Точно так же по-новому четверть века назад оказались прочитанными странные отношения взаимного отторжения и в то же самое время удивительного глубинного приспособленческого притяжения Преображенского и Швондера. В самом конце советской эпохи такие отношения стали движущей силой перемен. Презирая и брезгливо отторгая Швондера, Преображенский всё же вынужден принимать навязываемые ему правила нового поведения, главное из которых – отказ от смыслового лидерства. В 30-е годы, когда революционная идеология приобретала лоск основательности, вновь апеллируя к многим из отвергнутых в 20-е годы образцов дореволюционной культуры, ей остро требовались профессионалы, функционирующие в режиме как раз мессианизма, а не рынка. В результате швондеры были ликвидированы как класс, и преображенским не пришлось перед ними капитулировать. На излете 80-х, когда был взят курс на тотальный отказ не только от коммунистической идеологии, но и вообще от какой-либо идеологии, основанной на высоких смыслах служения и жертвования, швондеры взяли реванш – и превратили преображенских в свою обслугу. Именно тогда стали слышны разговоры вроде: «Если мне не платят зар­плату – зачем я стану кому-то передавать знания»? Такая постановка вопроса педагогом в принципе невозможна, если воспринимать свою профессиональную деятельность как миссию, как острую потребность служения, как невозможность самореализоваться, иначе как в диалоге с тем, кто тебе небезразличен, с новым поколением. Причем в диалоге, построенном на бескорыстном и доброжелательном внимании к другому. Не потому ли при всей надсадной пропаганде сначала гласности и плюрализма, а затем свободы и демократии постсоветская эпоха оказалась потрясающе монологичной – к сожалению, напрочь лишенной какого бы то ни было диалогового начала? Неужели диалог, культура и рынок – это вещи несовместные?