Угрозы морфологии диалога

Если мы принимаем смыслообразующую ценность карсавинской концепции третьей идентичности, то перед нами неизбежно встает вопрос, как и посредством чего сделать общечеловеческие универсалии доступными для каждой конкретной личности. Ответ на этот вопрос, найденный еще Николаем Федоровым, ныне очевиден: хранилища достояний национальной и мировой культуры – библиотеки, музеи, коллекции, художественные галереи, театры, концертные залы – должны быть совершенно доступными для любого желающего. Развитие Интернета отчасти уже решило эту проблему – но именно лишь отчасти. Во-первых, разницу между живым общением с подлинником и свиданием с репликацией этого подлинника способен почувствовать даже неискушенный. Во-вторых, примагничивающий пользователя взгляд через экран монитора индуцирует монологичность, а неспособное к глубине сетевое общение растекается подобно бензиновой пленке на воде толщиной в одну молекулу. В прошлом, еще задолго до появления Интернета, хорошо понимали особую важность частого соприкосновения с подлинником. Например, Щукин каждую неделю безвозмездно открывал свое собрание новейшей западной живописи в собственном особняке, а когда Третьяков передавал Москве собранную им уникальную художественную коллекцию русского искусства, то в соответствующем документе он четко оговаривал условие, что она должна быть открыта для свободного доступа граждан пять дней в неделю. Третьяков был состоятельным человеком и умел считать деньги. И именно поэтому он очень четко понимал, что люди обеспеченные придут посмотреть картины в два дня платного посещения и тем самым принесут доход музею. Это их привилегия – вслед за самим коллекционером становиться меценатами высокой культуры. А люди малоимущие и даже со средним достатком должны иметь право приобщаться к сокровищам отечественного искусства бесплатно. Если бы Щукин и Третьяков уступили свою культурную миссию менеджерам-коммивояжерам, то у нас не было бы русского авангарда, не возник бы впоследствии и русский импрессионизм. Сегодня, когда дифференциация доходов разных групп и слоев нашего населения буквально зашкаливает, а цены на посещение коллекций мирового уровня сравнялись с европейскими даже для нищих студентов художественных вузов, опыт дореволюционной Третьяковки становится как никогда востребованным публикой. Ему вообще необходимо стать общепринятой нормой нынешней культурной политики. Но увы! Безусловно, коммерческие выставки, различные бьеннале и арт-проекты будут проводиться, подобного рода бизнес на культуре никоим образом не следует задавливать. Но общий доступ населения к собственному национальному культурному наследию никем не может быть монополизирован и должен оставаться свободным.

Такая позиция разделяется далеко не всеми в наших ведомствах культуры. Всё чаще с университетских трибун и в СМИ звучат голоса, направленные против общедоступности культуры, высказываются сомнения в том, что просветительская культуртрегерская логика эпохи Модерна должна работать и в XXI веке, что масскульту все-таки надо ориентироваться на высокую культуру, а последняя при этом не должна превращаться в узкоэлитарную и закрытую. Подобный взгляд на культуру часто называют либеральным. Но, наверное, правильнее было бы считать его рабовладельческим – его выразители осмеливаются брать на себя роль вершителей человеческих судеб и решать – у кого воспитывать таланты, а кого отправлять закручивать гайки. Их логика проста: мол, если сделать культуру общедоступной, тогда никто, кроме мигрантов, не захочет работать руками, а все начнут писать стихи, картины или как-то иначе самовыражаться. Сторонники элитарности понимают культуру слишком узко – как очередную привилегию, которую хотелось бы монополизировать, сохранить лишь для узкого круга избранных. Отказывая каждому в праве на свободу доступа к культуре, сжимая активным запретительным законотворчеством живительное пространство диалога, те, которые при этом самих себя причисляют к элите, совершенно не заинтересованы в солидарности. Фактически они противостоят культуре, рассматривая мир как пространство конкуренции, в котором идет бескомпромиссная борьба за выживание и в котором действуют правила, как говорят американцы, игры с нулевой суммой, когда выигрыш другого рассматривается автоматически как мой проигрыш – и наоборот. Эта конфронтационная логика противоположна принципам, на которых строится культура диалога, в которой удача другого в равной мере становится и моей удачей, а беда другого вызывает сопереживание и желание оказать помощь.

Когда ты, как фагоцит, пожираешь чужое пространство и, претендуя на исключительность подобным образом, вступаешь в коммуникацию с людьми, то такая коммуникация к диалогу и к области культуры не имеет никакого отношения. Она основана на зависти, злобе, агрессии: человек видит в другом врага или в лучшем случае противоположный себе объект манипулирования. Это тупиковый путь, обрекающий культуру на вымирание.

Диалог в социальной развертке

Современное коммуникативное пространство в лучшем случае индифферентно к культивированию диалогического общения. Далеко не всякий обмен высказываниями может считаться диалогом в культурном смысле этого слова. К примеру, в диспуте, выглядящем как диалог, участникам требуется победить, нокаутировать, повергнуть собеседника, стать «царем горы» и не допустить на эту роль оппонента. В равной мере диалогом нельзя назвать и параллельные монологи, когда, как я уже отмечал выше, общающиеся просто попеременно манифестируют собственные мысли, почти не слушая друг друга, корректно дожидаясь, когда визави закончит выступать, лишь ради того, чтобы потом точно так же выговориться самому. На первый взгляд, конфликтного противоборства тут нет – но нет и диалога, потому что в результате подобных непересекающихся дискурсов не происходит активного культурного взаимообогащения. А вот исторические сады Академии позволяли людям с разным уровнем развития и состоятельности получать одинаковую дополнительную когнитивную дельту в самом ходе общения, и это была коммуникация совершенно иного качества. Такой диалог – внутренний и внешний, воображаемый и реально происходящий, еще только предстоящий и уже когда-то происходивший – позволяет тебе выразить себя сознательным существом, осознать себя интересной другому личностью, ментально (не телесно) ощутить свое качество как феномена, обладающего телесностью, отличной от собеседника, с которым удалось на миг достичь ментального тождества. Увидеть себя в другом – отличном от себя, но принадлежащем общему жизненному пространству – и есть вхождение в культуру. Именно поэтому культуру и следует считать вместилищем диалога. Исходя из этого определения, можно, кстати, дать не морально-этическое, а исключительно утилитарное обоснование необходимости того, чтобы произведения высокой культуры находились в общедоступном пользовании. Ведь через непосредственный, буквально физический тактильно-сенсорный контакт с артефактами человек создает в собственном сознании инварианты существования других лиц, мировосприятий, культур – и вступает с ними в воображаемый диалог. А если нет устремленности, готовности к такому контакту, то диалог не случается и твое культурное пространство становится еще более заскорузлым.

Говоря о возможности расширения идентичности личности, необходимо затронуть еще одну чрезвычайно важную проблему, которую разрабатывали наши исследователи Игорь Акимов и Виктор Клименко в своей работе «О природе таланта». По их мнению, когда ребенок впервые сталкивается с окружающим миром, между обеими сторонами этой коммуникации начинается отнюдь не диалог, а самая настоящая конфронтация. Внешний мир обрушивает на малыша всю свою жесткую волю. И если маленький человек ломается под этим натиском, то, согласно Акимову и Клименко, он превращается в раба, то есть существо, употребляющее все силы на защиту того физического пространства, раковины, в которой живет. А для этого – в оборонительных целях – приходится превращать всю окружающую информацию в стереотипы и оценивать мир исключительно сквозь призму таких готовых оценочных штампов. В результате у раба получается с помощью подобных стереотипов приспособиться к той среде, в которой он существует, и даже демонстрировать, что он в этой самой среде свой, а не чужой. Это первый социальный кризис детства. Если у ребенка имеется защита от агрессивного внешнего окружения, то преодоление этого кризиса пойдет иначе, по другой траектории – и маленький человек, минуя статус раба, оказывается в статусе потребителя. Потребители – это следующий уровень. Сегодня потребители – наиболее распространенная социальная группа. Отличительная черта потребителя – это его способность извлекать пользу и удовольствие из всех соприкосновений с внешним миром.

А вот следующий уровень развития личности уже качественным образом отличается и от положения раба, и от ниши потребителя. Где-то в пубертатный период у молодого человека возникает потребность добиться своего собственного результата, появляется ощущение какого-то творческого прорыва, но воплотить его бывает очень трудно. В этот момент, как никогда прежде, требуется внешняя помощь, но, к сожалению, ни родителей, ни школы в такой ситуации, как правило, не оказывается рядом. И вот тут-то и может включиться механизм таланта, когда такой человек неожиданно для себя – и еще более неожиданно для окружающих – вдруг начинает действовать очень грамотным, выверенным, самостоятельным образом, при этом сам не зная, откуда, с чьей подачи у него возникает оригинальное решение задачи. В мире появился еще один талант. Рациональное объяснение таланта – как бы странно подобное словосочетание ни звучало для нас, привыкших воспринимать талант как некую запредельную, чуть ли не из иного мира тайну, – на самом деле очень простое. Просто талант – это способность личности творчески перерабатывать окружающую информацию в новую – нужную – информацию и оригинально решать возникающие задачи.

Но это алгоритм функционирования индивидуального таланта. А такому таланту, разумеется, требуется благоприятная инфраструктура – общественный фон, востребованность. И воистину счастливо то общество, которое обладает достаточной культурой, воспитанностью и тактом – качествами, совершенно обыденными для нас применительно к отдельному человеку, но неимоверно трудно обретающими более широкий социальный масштаб, – для того чтобы помочь таланту развиться.

Управление развитием и механизмы социального торможения

Такое общество имеет будущее, у него есть культурная перспектива. Подобные общества вовсе не дар Божий, они конструируются – всё зависит от кумулятивной коллективной воли и устремленности людей. И именно наша страна имеет богатый опыт по целенаправленному созданию среды, максимально благоприятной для раскрытия талантов. Между прочим, Тайвань – один из признанных лидеров опережающего развития – имеет в основании своей социальной модели очень много заимствований из советского опыта, а именно – меритократические принципы строительства политической нации. В соответствии с этими принципами любой человек, обладающий способностями и готовый работать на благо страны, вне зависимости от его социального положения гарантированно попадает в социальный лифт, идущий вверх. Противоположностью такого меритократического подхода является бюрократическая логика, основанная на законе Паркинсона, который постулирует, что каждый руководитель поднимается по карьерной лестнице до уровня, за которым он уже некомпетентен действовать. Общество, чья элита структурирована на основе этого принципа, обречено на постепенное вырождение, потому что любая номенклатурная единица, достигая потолка своей компетентности, делает всё возможное, чтобы и подчиненные и преемники останавливались бы в своем возвышении на чуть более низкой ступеньке. А значит, такой руководитель будет сознательно отбирать кадры заведомо худшие, чем он сам, или беспредельно, до потери инициативы лояльные. Этот номенклатурный принцип кадрового отбора гасит таланты, ведет к деградации человеческого материала – ведь в каждом последующем поколении к руководству приходят люди всё менее и менее одаренные и способные обеспечивать необходимое обществу развитие.