Уроки чтения
Андрей Тесля
О лекциях Владимира Бибихина, прочитанными им в 1989 года в МГУ
Бибихин В.В. Мир. Курс, прочитанный на философском факультете МГУ весной 1989 года. – СПб.: Наука, 2007. – 431 с. – (серия: «Слово о сущем»).
Бибихин В.В. Язык философии. [Курс, прочитанный на философском факультете МГУ осенью 1989 года.] – СПб.: Наука, 2007. – 389 с. – (серия: «Слово о сущем»).
О Бибихине писать трудно уже потому, что он относился к слову серьёзно. Это само по себе необычно для нашего времени, когда слово существует как «знак» в ряду других знаков, причём знаков, могущих никуда не отсылать, а лишь имитировать отсылку, когда слова пишутся и произносятся так быстро, что остаются неуслышанными и самими их написавшими, произнесшими – когда машина говорения работает так быстро, что задумываться над тем, что она порождает, нет ни времени, ни сил – и, главное, ни к чему, поскольку никакого смысла, заслуживающего остановки, она не порождает. Опыт Бибихина был иной – освобождающий от захваченности бесконечным говорением и возвращением к полновесной речи: это кажется иногда косноязычием, поскольку слова в этой речи обретают свою тяжесть и уже больше не скользят произвольно, но застревают, увязают – с ними приходится считаться. И как всякий подлинный опыт – это опыт, проделанный на самом себе:
«Сколько попыток мысли на корню загублено читателем. Воображаемым читателем. Воображаемый читатель всегда и более непонятлив, и более привязан к автору, чем настоящий. Он мешает автору говорить с самим собой, требуя от него невозможного: увлечь его, занять его душу – другую душу – тем, что по существу должно быть нераздельным достоянием одного только автора, если он действительно говорит лично от себя. Требуя уроков, воображаемый читатель сам никогда не даёт автору отрезвляющего урока одиночества: он бывает догадлив, насмешлив, даже зол, но никогда не поворачивается к автору спиной. Менторская повинность не даёт пишущему уйти от общепонятной поверхности вещей, гарантированность слушателя отучает слушать самого себя. Отсутствие читателя освобождает. Поэтому может быть нет лучшего времени для мысли, чем когда оглушенная говорливость языка заставляет понять, что все умы заняты своим диалогом и слушателей нет» (Мир, 200 – 201).
Бибихин имел трудное счастье родиться в России – и быть философом. Собственно, в России быть философом – дело невозможное, точнее – дело-то может быть и возможное, а вот быть признанным в качестве такового – уж точно невероятное. Даже смерть здесь мало что способна изменить.
Впрочем, был момент, когда Бибихина признали-опознали в качестве философа: на рубеже 80-х – 90-х, когда все правила и запреты рушились, когда те, кто имел власть признавать или не признавать, сами сомневались в своем праве, когда казалось, что «история пришла в движение». Хотя отчего же «казалось»? Если то, что не случилось – или случилось совсем не так, как кому-то в тот момент казалось, то оно не означает, что не было «движения истории» для нас, т.е. не случилось возможности осознать это движение, когда история давала наглядный урок.
«Момент» так и остался моментом – быстрая популярность сошла на «нет», вызывая нередко сожаление, а в других случаях служа аргументом в пользу тезиса о «дутом» характере. Но если философия имеет отношение к пониманию, то успех философии – нечто сложное и непонятное. Количеством тиражей не определишь, количеством читающих, цитирующих, ходящих на лекции… Популярность, известность, знаменитость философа – что прошлого, что настоящего – практически не имеет отношения к пониманию, поскольку каждый раз мы должны начинать его чтение заново. И от этого «известность» нередко превращается в заслон, препятствие пониманию – поскольку смысл кажется уже данным, известным, предъявленным нам, сведенным до готовых определений.
Нам что-то понятно и что-то непонятно, смущает в философе. И мы тяготеем – естественным, непроизвольным образом – к понятному. Там, где он сам себя не понимает – нам понятно. В другом случае мы считаем себя избавленными от необходимости понимать – раз ему непонятно, то нам и подавно, лучше двигаться в той сфере, где понятно. Понимание и непонимание в единстве – розановская тема, к которой раз за разом обращался Бибихин, стараясь расслышать и дать другим расслышать эту «розановщину». Ведь парадоксально – при всей славе Розанова, «О понимании» так и остаётся непрочитанным текстом. То, что Розанов едва ли не до конца своих дней считал эту книгу – главной, основной, «своей» – отбрасывается как причуда. Розанову мы готовы эту причуду простить – за остальные его книги, за «Уединенное», «Опавшие листья», «Мимолетное». Бибихину – нет. Заставляя ловить ошибки в переводах, старательно доказывая, что не только в его лекциях, поздних статьях, но и изначально не было в нем ничего заслуживающего внимания. Казня его за то, что в свое время сами были им очарованы. Не прощая того, что теперь оценивается как иллюзия, морок. Стремясь доказать, что нечего искать, нечего понимать в его текстах, его лекциях.
Это напряжение, однако, доказывает обратное – нашу задетость им, ведь мало ли было кумиров тех лет, даже имена которых теперь припоминаются с трудом. Они прошли и забылись – нам остаётся только удивиться «странным временам», когда можно было этим очаровываться, находить в этом какой-то смысл. Мы можем чувствовать смущение при воспоминании о «грехах юности», можем не любить вспоминать о них, но они отошли в прошлое в самом дурном смысле – того, чего более уже нет. Бибихин же остаётся в настоящем – уже хотя бы в смысле настойчивого его отвержения, неравнодушия к нему – ему удалось нас задеть, поддеть на крючок по слову Макария Египетского.
Его лекционные курсы – как те, что он успел издать при жизни, так и публикуемые посмертно – это не лекции в обычном смысле, не изложение некой дисциплины, не продвижение в предмете как некоем знании, со ступени на ступень. Они всегда остаются своеобразными «введениями» – в чтение Хайдеггера, в чтение Розанова, Соловьева, Парменида, в чтение одной лишь дельфийской надписи. Введениями в том смысле, что не продолжают некое знание – от одной ступени к другой – а вводят в саму суть дела, вводят непосредственно в дело философии. И в этом смысле все они являются введениями в философию – в самом простом, буквальном смысле, ведь войти в философию можно только начав философствовать. Не плохо или хорошо, поскольку здесь нет градаций. Либо есть философия, либо ее нет.