То есть тем, чем прежде занимался один Жириновский со своей фракцией, теперь озабочена вся Дума. «Взбесившийся принтер» – это ведь не более чем маскировка. На самом деле за два с лишним года на Охотном Ряду образовалась целая индустрия по обеспечению «тонкой настройки» (гениальная формулировка ушедшего в политическое небытие Касьянова!) власти на запросы и настроения, идущие снизу. Во главе – похоже, просто не умеющий улыбаться председатель, интуитивно ощущаемый (а потому и реальный) статус которого – возможно, как раз из-за его непробиваемой серьезности – гораздо выше, чем у его предшественников на этом посту. Далее – целая сеть грамотно распределенных по разным фракциям «хулиганов» (если прибегнуть к определению автора), работающих буквально в унисон, подхватывающих друг у друга инициативу по будированию какого-либо очередного скандального вопроса, не дающих «принтеру» остыть и мобилизующих остальное «болото», которое, по словам Павловского, «тоже есть», на солидарные голосования. Разве подобные действия – пускай и «шумные», они такими и должны быть – похожи на «импровизации»? И где же тут «новая неразбериха»? Наконец, к чему ярлыки типа «реакционного запретотворчества» – мы же, в конце концов, не на «болотном» митинге? По-моему, очень эффективная и – главное – адекватная нашей политической культуре и работающая в ней система, нашедшая оптимальное сочетание никчемной, но обязательной западной формы и местной специфики. В японском парламенте массовые драки – чуть ли не элемент регламента. И никому не приходит в голову упрекать японцев в дикости или реакционности, все с пониманием относятся к особенностям самурайского менталитета и проявлениям «духа бусидо». Я уже не говорю о способах парламентской полемики в Верховной Раде братского государства, о демократизме и талантливом обучении европейским манерам поведения которого сегодня так любят говорить борцы с путинским режимом.
О национальном способе политического бытия
Мы любим заново открывать, причем чуть ли не один в один с уже однажды позвучавшим изречением, ту или иную истину, касающуюся нашего особого пути. «Правительство всё еще единственный европеец в России», – писал Пушкин в письме к Чаадаеву. «Власть в Системе РФ не консервативна – она тут главный революционер», – говорит то же самое, разве что слегка другими словами, через 180 лет Павловский. А ведь если призадуматься, то как будто и не бывало этих 180 лет, отделяющих эпоху Путина от эпохи Николая I, если, оставаясь единственным в стране политическим субъектом, власть и тогда была вынуждена всё делать своими руками, исходя из наличной ситуации и не полагаясь ни на какие институты или иные модные придумки очередных сперанских, и сейчас ей приходится нарабатывать то, что автор называет «компетенциями ad hoc» в неотрегулированной ситуации. А почему бы и нет? Говорит же классик теории администрирования Уоррен Беннис об «адхократии» – господстве такой управленческой модели, при которой команды менеджеров собираются под решение конкретной задачи, после чего распускаются.
В общем, в России как не было, так и нет (и, очевидно, никогда не будет) ничего надежнее и эффективнее режима ручного управления. Павловский заблуждается: «резервуар политических конфигураций» порожден не «внешне провальной» ситуацией, а как раз уходящим за горизонт ландшафтом бутафорских ад-хок-институтов. Смешно говорить о каких-то вообще нормах и процедурах в этом хаотическом нагромождении декораций и подделок под западные «нормальные» эталоны. Автор опять-таки не прав, говоря лишь применительно к «Системе РФ», что «импровизированные копии» таких эталонов трещат по швам от «игры интересов». Корежит их гораздо дольше – с тех самых пор, как «мощный властелин судьбы» «уздой железной Россию поднял на дыбы», напялив на нее неудобный, европейской кройки кафтан. Все разговоры о том, плохо или хорошо ручное управление, бессмысленны хотя бы уже потому, что кроме него никаких других инструментов управления просто не существует. И кстати, если задачей власти оказывается обеспечение именно выживания, то, наверное, все-таки скорее хорошо, чем плохо. Хотя бы просто потому, что тот, чьи руки держат штурвал государственного корабля, как правило, – пускай чаще по наитию, а не по трезвому расчету – верно определяет тот единственный фарватер, следуя которым можно выжить. Если бы задача ставилась по-другому – не выживать, а именно просто жить, – то фарватеров было бы уже несколько, и не заплутать в них, ведя корабль в ручном режиме, было бы невозможно. Но путь к выживанию – всегда единственный. И чтобы твердо им следовать, нужны всего лишь два качества – воля да чутье.
О чутье Павловский говорит правильные слова, считая, что «Системе РФ» присуще «поразительное чувство власти». Оно выражается в «знании мест, где скопилась власть» и где соответственно «проще завладеть» ею. Механизм такого рейдерства чрезвычайно прост: участники «бесконечно слабых взаимодействий» обычно «маскируют цели» и оттого утрачивают собственную субъектность. Это предельно лаконичное описание того, что Павловский не называет фундаментальным законом трансляции власти в «Системе РФ», но что таковым на самом деле является, нуждается в подробном объяснении. Не факт, что автор имеет в виду то же самое, но конспективность его трактата неизбежно легитимирует подобное домысливание.
Элитарий низового или среднего ранга – и он же по определению рейдер адекватного своему статусу уровня – может существовать в двух режимах – экспансии и удержания. «Ненасытных экспансионистов» несопоставимо меньше, чем довольствующихся прихваченной делянкой и опасающихся лишиться и ее, если начать рыпаться и претендовать на большее. То есть основная масса элитариев-рейдеров мелкого и среднего пошибов – это «удерживающие» свои «домены». Такие «удерживающие» кровно заинтересованы в тишине – потому-то их телодвижения и должны быть «бесконечно слабыми», а цели – максимально закамуфлированными. Меняя маски, эти элитарии-рейдеры неминуемо теряют свое собственное лицо – в терминологии Павловского субъектность. Их «отжатая», как из лимона, субъектность подобно эгрегору конденсируется в некоем «месте», где, перебродив и обретя градусы крепости, становится эликсиром для более серьезного элитария-рейдера. И так до самого верха. Причем на каждом последующем этаже собственно рейдерская составляющая всё более утрачивает силовой компонент, превращаясь скорее в акт символического обмена, в сложную игру неизвестно откуда возникшего джокера, в состояние творчески активного недеяния. В этом смысле рейдерство первого лица – даже уже и не рейдерство в непосредственном смысле слова, а капитализация собственного положения по умолчанию – или тем более с каждым очередным афоризмом («паролем-отговоркой» в терминах Павловского).
Вот она – вертикаль. Только не власти, а трансляции власти снизу наверх. Перегонки власти, в результате которой она превращается из неочищенной криминальной сивухи в высокопробный продукт специального употребления. Из грубого силового принуждения – в «нетварную» энергию господства. Из способа подчинения – в предмет почитания. Не зря ведь, как свидетельствует автор, бывший на протяжении многих лет наблюдателем жизни за закрытыми кремлевскими дверями, мудрый Сурков после первой путинской кампании 2000-го поднимал тост «за обожествление власти». И это было не хмельное подобострастие, а трезвое и прагматичное предложение, основанное на знании всамделишной жизни. Остается только еще раз поразиться исключительной и совершенно нетипичной для хрониста честности Павловского. Зачем он поведал об этой апокрифической инициативе Суркова? Ведь он не может не понимать, что одним только этим тостом разом обессмысливается патетически преподносимое им противопоставление чаемых процедур опостылевшим импровизациям – рутине нет места там, где властный дискурс, хотя бы и на банкете, прибегает к подобной образности. Не на потребу же «болотной» толпе такой «слив» – это явно не аудитория книги. Тогда зачем?
Аналогичный вопрос возникает и при чтении авторских рассуждений о коррупции – он и здесь прибегает к своему излюбленному ходу: сначала грамотно объясняет феномен – а затем с какой-то демонстративной деланной топорностью припечатывает его как аморальный. Казалось бы – всё предельно ясно. Коррупция – закономерное следствие институционально-процедурной несостоятельности государства. И навязывание в условиях такой несостоятельности любых «белых» и «прозрачных» схем делает жизнь просто несносной, превращает ее в кошмар тотальной бюрократической регламентации, усиленной ныне к тому же еще Интернетом и прочей «инноватикой». Отсюда естественная реакция любого нормального человека – это бегство в «тень». Туда, где пока еще доступны нормальные человеческие отношения доверительности, взаимной поддержки, ну и, наконец, обыкновенной – а не тендерной – купли-продажи возможностей и услуг, а также взимания статусной ренты – этой реинкарнации средневекового кормления.
Хорошо это? Конечно, нет. Но никакой кампанейщиной, никаким наскоком этот общенациональный, присущий всем – сверху донизу – эскапизм в мир теневых отношений не преодолеешь. Да и начинать надо не с репрессий, а с грамотного разгосударствления – с разбора так и не состоявшегося институционального «долгостроя», забивающего своими руинами всё живое. Скажем, для начала договориться – каких максимальных размеров должна быть шоколадка, чтобы не считаться взяткой. С двуспальную простыню? Хорошо, но при этом договариваемся твердо и солидарно, всем миром. И уже ни за что не пересматриваем эти размеры в сторону увеличения. Но это уже из области политической фантастики. А суровая действительность навязывает свои правила.
