«Населенцы» и элиты
Внутри «Системы РФ» «Команда РФ» управляет народной стихией (Павловский, используя фантастическое оттеночное богатство русского языка, способного метко характеризовать сущности уже по одним их названиям, именует эту стихию собственным неологизмом «населенцы») и держит в повиновении элиты. Причем делает это довольно умело: ставшая притчей во языцех стабильность «Системы РФ» – во многом результат как раз грамотного руления на разных этажах нашего, так сказать, общества.
Снизу – «населенцы», «ропщущее большинство», лишенное всех прав, кроме одного – жаловаться и пенять на повсеместную несправедливость. Строгое соблюдение этого неотъемлемого права «населенцев» – надежный залог их абсолютной покорности и стопроцентно предсказуемого поведения. «Населенцы» и не помышляют притязать на статус «источника власти», им больше по душе определять себя зашкаливающе сакрализованным в нашей культуре словом «народ». «Путинское большинство» – это политическое измерение «народа», – как следует из построений автора, оказалось востребованным даже не столько для рекрутирования «населенцев» на избирательные участки в марте 2000-го, сколько для их инвентаризации ради замера бюджетной цены стабилизации, призванной демонстративно покончить с беспределом 90-х.
Сверху – элиты (в терминологии Павловского – «премиальный класс», насчитывающий «более тысячи» персон), которые находятся на гораздо более длинном поводке. Они под присмотром Кремля «обслуживают глобальную финансовую сеть РФ», но при этом не распоряжаются управляемыми ими деньгами на правах собственников. «Команда РФ» всегда может укоротить этот поводок, начав кошмарить элиты и прибегнув к угрозам натравить на них «населенцев». Однако вассальный статус элитариев в значительной мере компенсируется их неотъемлемой (пока, во всяком случае) привилегией – «возможностью жить не в России», заниматься на Западе бизнесом, конвертируя свой статус внутри страны в реальный доход вовне ее и используя тем самым РФ в качестве «живых консервов осы-наездницы».
Систему, регулирующую взаимоотношения «населенцев» и элит, автор называет «управляемой демократией». (Не путать с «суверенной демократией», которая, как показано выше, предназначена не для внутреннего, а для внешнего употребления.) Эта система была создана для амортизации враждебного отношения «населенцев» как «электоральной силы» к элитам. Однако когда «населенцев» превратили в «путинское большинство», необходимость в «управляемой демократии» отпала – но не отпала потребность во внутреннем враге, которым снова были «назначены» элиты.
Это в целом верное наблюдение Павловского нуждается в некоторой корректировке. Из факта появления «путинского большинства» вовсе не следовало, что «управляемую демократию» следует сдать в утиль. Она никуда не делась и существует до сих пор – но уже как набор сугубо прикладных приемов электоральной мобилизации на выборах всех уровней, кроме президентских – с ними и так всё ясно. Такой набор собирается каждый раз под очередную кампанию с ее повесткой. Другое дело, что абсентеизм «путинского большинства» усиливается, поэтому прав автор, говорящий о необходимости такой электоральной модели, которая не нуждается в подсчете бюллетеней.
А что до элитофобии, то это наша глубинная и древняя национальная черта, которая совершенно не зависит от политического режима. И на каждых выборах «управляемая демократия» упаковывает эту элитофобию сообразно преобладающим среди «населенцев» настроениям, которые могут варьироваться в ту или иную сторону, содержать в себе те или иные акценты, но при этом оставаться неизменно враждебными к элитам. Поэтому неверно полагать, что народ являлся «электоральным недругом» ненавистных ему элит и даже «Команды РФ», пока оставался «голоден, зол и неуверен в зарплате». Элитофобия «населенцев» прямо пропорциональна их материальному благополучию. Элиты у нас традиционно являлись неудобным классом, который в силу своего межеумочного положения между властью и народной стихией был одинаково ненавидимым и снизу, и сверху. Это, конечно, тема для отдельного разговора, но мнение, что власть в России всегда была заодно с элитами и против народа, – замшелое истматовское клише, нуждающееся в радикальном пересмотре. Безусловно, власть трудно заподозрить в демофилии, но еще труднее – в восприятии элит как союзников, хотя бы даже ситуативных. Представлять опасность для власти – это «отличительное свойство» как раз именно верхов, а не народа – как считает Павловский. «Популистское большинство» никогда не станет врагом «Системы РФ», а вот элиты запросто могут примерить на себя такую личину – в стремлении продемонстрировать свою лояльность возможному новому хозяину ради сохранения собственного бизнеса. Но это – в будущем, вероятность которого пока неочевидна. А тем временем элиты остаются чрезвычайно удобными козлами отпущения благодаря своей «никчемной роли при комическом ожидании "оттепели"».
Почему в России не нужны институты
Главную проблему современной российской государственности Павловский усматривает во взаимном отторжении друг от друга власти и призванных быть ее инструментами институтов. Власть предпочитает выстраивать собственную «параллельную» инфраструктуру, представляющую собой «неформальную сеть личных договоренностей». (Автор, правда, говорит не об инфраструктуре, а именно о «параллельной власти», что неточно: «сеть» в данном случае – всего лишь инструмент или способ власти, но не сама власть.) Действуя через такую инфраструктуру, «власть идет в обход собственных институтов, партизаня у них в тылу».
Всё верно, только с небольшой поправкой: подобная ситуация – отнюдь не порождение путинской «Системы РФ» и даже не постсоветской России. Говоря о «разгроме институтов при ликвидации СССР», Павловский и сам признает, что «Ельцин переоткрыл старинную схему правления Россией поверх институтов».
Да, институты – это проблема, присущая нашему государственному организму вот уже три столетия, с того самого момента, как Петр сделал России прививку западной культуры, в том числе культуры политической с ее непременным набором абсолютистских правовых и бюрократических начал как обязательной нормотворческой базы воспроизводства власти. Вот и пошло у нас всё наперекосяк после той злосчастной прививки. Предпринимавшиеся затем разными режимами попытки насадить законность неизменно оборачивались наездами на тонко ощущаемые большинством тектонические начала – правду и справедливость. Автор прав, замечая, что на протяжении этих трех веков амортизировать легистский тоталитаризм лучше всего получалось у советского режима. (Сталинский опыт, к которому обращается политолог, следует воспринимать как просто наиболее генетически чистый образец: логика изложения подсказывает, что в данном случае имеется в виду именно весь советский период, а не только 20–50-е годы прошлого столетия.) Достигалось это за счет «разрыва с буржуазным правом» и «неформальности» режима личной власти.
В этом смысле очевидный просчет «Системы РФ» – и здесь утверждение Павловского тоже не вызывает никакого возражения – в том, что она, напротив, стремится демонстративно подчеркивать свое сходство с «другими на Западе» с точки зрения приверженности ценностям легизма. Вот он – очередной наглядный пример дискурсивной несвободы власти. Той самой несвободы, которая консервирует абсурд – вместо того чтобы его купировать и не допускать повторного возникновения. Сила дискурсивной зависимости прежде всего в том, что вслед за словами и ценностями неминуемо начинают копироваться и практики, которые потом чрезвычайно трудно отыгрывать обратно, причем даже первому лицу. Кажется, Путин недвусмысленно намекнул на то, что «несуразности» в нашей системе образования вызваны тем, что в Минобр «пробрались» «представители так называемого креативного класса». А чиновники от просвещения как ни в чем не бывало невозмутимо продолжают переформатировать школу на легистски-бюрократический лад.
Легистское недержание, свойственное нашим институтам, остается для них чуть ли не единственным способом доказать собственную эффективность – а значит, крайнюю необходимость для власти. Поэтому остается только согласиться с автором в том, что при таком раскладе для человека «опасной» оказывается «формальность»: «не попрание нормы» – а именно «норма» как таковая. Легизм в наших реалиях не просто опасен – он невыносим. Это как в дисбате, в котором срочники за совершенные провинности всего-навсего просто служат по уставу – но буква в букву, как никто не служит в обычных – даже самых что ни на есть боеготовых – частях. Бурных и продолжительных аплодисментов, переходящих в овации, заслуживает высказывание Павловского, что у нас за «аналог государства с правом европейского типа» приходится платить «дорогую цену» – то есть проводить «массу ненужных выборов: общенациональных, думских и президентских, муниципальных и городских». И в этом смысле тоже – разовью приведенную выше мысль автора – советский режим был куда более экономным. Во всяком случае, он не разбазаривал ради поклонения фетишу плебисцитарной процедуры колоссальные ресурсы.
