«Европа рискует стать огромной мусульманской империей»
Андрей Кончаловский – о том, к чему может привести фальшивая либеральная философия
26 октября в кинотеатре «Художественный» открывается ретроспектива фильмов Андрея Кончаловского. С режиссером, который в этом году отмечает 75-летие со дня рождения и полвека творческой деятельности, встретилась корреспондент «Известий».
– На какие фильмы вашей ретроспективы, может быть, не столь известные широкой публике, вы посоветовали бы сходить?
– Спросите Чехова, что бы он посоветовал почитать из его творчества. Смотрите, что хотите. Мои картины отражают мою жизнь: сначала я жил в Советском Союзе, потом уехал за границу, снимал кино там, потом вернулся в Россию и говорил о том, что меня тогда волновало. Я не объективен по отношению к тому, что я сделал. И советовать могу только близкому другу: «Темнота! Сходи посмотри, это мое серьезное кино».
– Свой двойной юбилей вы отметили премьерой в Театре Моссовета, поставили «Трех сестер» Чехова. Как вы чувствуете себя в театре – в своей тарелке или на чужой территории?
– Я не чувствую себя в театре на чужой территории, просто это другой жанр. Но в московской театральной среде я абсолютный иностранец. Я делаю свое дело, но меня стараются не замечать. Хотя казалось бы – зачем толкаться, места всем хватит. Микеланджело терпеть не мог Рафаэля, но они оба великие.
– Да, но финансирования хватит не всем.
– Это другой вопрос. Я тоже сейчас не могу найти денег на свои кинопроекты. Серьезное кино никому не нужно. Но люди не виноваты в том, что они лишены возможности видеть хорошие картины. Кинематографисты не виноваты, что их ленты не доходят до русского зрителя. Виновата власть, ибо она не понимает, что публику надо воспитывать. У зрителя должна быть возможность не пойти на американское кино, а у него нет выбора. Наша власть безответственно относится к тому, что не является материально ощутимыми вещами. А духовную деградацию нельзя измерить в деньгах или прибыли. Вред, который современный прокат наносит нашей нации, я называю «coca-колонизацией» – это мой термин.
– Зачем же власти воспитывать людей, если гораздо проще иметь дело с серой массой?
– Это наивная левая иллюзия. Я думаю, что Фидель Кастро был бы счастлив иметь дело не с бывшими рабами, а с цивилизованными людьми. Недаром он сказал: «Если б я жил в Англии, я бы тоже был консерватором». Любая власть очень хотела бы опираться на народ – в этом залог ее прочности. Но опираться на народ в России невозможно. Наш народ ничего не хочет знать о власти, он только жалуется: дороги не чинят, воруют. А заставить власть заниматься делом народу в голову не приходит.
– А тоталитаризм в принципе совместим с европейскими ценностями, за которые вы ратуете?
– В Европе сейчас тоже не все гладко. У них уже Брейвик появился. Там диктатура политической корректности и фальшивой либеральной философии привела к тому, что Европа рискует потерять свою самоидентификацию и стать огромной мусульманской империей.
– А у вас-то какая позиция?
– Лично у меня нет гражданской позиции. Я художник, я не с правыми и не с левыми. Иногда бываю реакционером, иногда либералом. Я не ангажирован, поэтому меня критикуют все, кому не лень – и справа, и слева.
– Вы тоже считаете, что художники и режиссеры не должны заниматься политикой?
– Почему не должны? Я сам не занимаюсь политическим театром, но не считаю, что это плохо. Замечательные вещи в этом роде делал Брехт.
– Ну, а после Брехта, в современном театре?
– Современный театр я не смотрю, как и кино. Мне достаточно читать книжки, которые сделали меня лучше лет 50 назад. Жалко времени. Я смотрю то, что уже имеет какую-то рекомендацию.
– Вернемся к «Трем сестрам». Больше всего там удивляет образ Вершинина, который у вас превратился в противного резонера. Масла в огонь подлил и Александр Домогаров, рассказавший, как все его актерское существо противилось такому рисунку роли.
– Знаете, у нас укоренилась глубоко ошибочная традиция – воспринимать текст как руководство к действию, а слова и мысли персонажа приравнивать к авторским. Но, на мой взгляд, у Чехова все сложнее, иногда он вкладывает в уста героя свою точку зрения, а иногда просто создает некий характер. И дистанция между ним и автором может быть очень большой. Вот Вершинин, он живет с женой, которая все время травится. Ведь это комическая черта. Если б она хотела отравиться по-настоящему, то давно бы это сделала. А так, «попугать» – это фарс. Так что Вершинин для меня персонаж не героический, а, как бы сказать, не очень солидный. Просто все привыкли к определенным лекалам, а мне интересно что-то найти новое вместо стереотипа. Это можно делать по-разному. Можно осовременивать пьесу или подгонять ее под себя. А можно, не изменив ни слова, просто найти другой ракурс.
– Ну да, сегодня все эти вершининские монологи о прекрасном будущем звучат совершенной демагогией. И как-то странно играть это «на голубом глазу».
– Да и с самого начала было странно. Я сомневаюсь, что Чехов верил в эту риторику: «Через сто лет таких, как вы, в городе будет большинство, и все будет по-вашему». Не думаю, что Антон Павлович был таким идеалистом. Он прекрасно знал темную русскую провинцию, очень трезво относился к царской России. И когда я ставлю его пьесы, всегда оглядываюсь через плечо, а там, в полумраке блестит ироничное пенсне.
– Но когда вы в 1970-м снимали «Дядю Ваню» с великолепным Смоктуновским, Бондарчуком, Мирошниченко, там не было ни грана сарказма. Это были прекрасные, благородные люди, а сегодня они у вас иронически принижены.
– Конечно, за это время многое изменилось, и мое отношение к чеховским героям тоже. Но они у меня не принижены, а дегероизированы. У Чехова нет героев. Герой – это человек, который имеет высокие цели, а также возможности и право на их осуществление. А если человек без основания мнит себя гением и, как дядя Ваня, кричит, что «из меня бы вышел Шопенгауэр и Достоевский», значит, у него крыша съехала.
– В вашем спектакле наверное единственный адекватный человек – это Чебутыкин в исполнении Владаса Багдонаса. Он здесь выглядит носителем какого-то тайного знания. Но какого? Что всё суета сует? «Одним бароном больше, одним меньше – какая разница?»
– Да, можно сказать, что Чебутыкин – это главный персонаж. Он выражает мысли удивительно экзистенциальные, совпадающие с философией релятивизма: «все равно», «никто ничего не знает», «а может, меня и не существует вовсе». Ведь Чехов давно предположил: «а может быть, вся вселенная помещается в гнилом зубе какого-то чудовища».
Беседовала Марина Шимадина
Источник: newsland.ru