– Вторая модель, о которой Вы говорили – писательский профсоюз – вполне понятное и нужное объединение. Эту функцию современные союзы писателей как-то обеспечивают?
– Никак не обеспечивают. Да у них и ресурсов для этого почти никаких нет. В том числе и ресурса воли, стремления делать это. Помощь писателям, несомненно, самим писателям нужна. Но, похоже, что создать свой профсоюз писатели тоже не могут, как в силу собственной неорганизованности, эгоцентричности, так и в силу расплывчатости возможных целей, задач и методов их решения. В общем, писательская среда и ее структуры не вызывают у меня оптимизма. Думается, что текущий процесс распада литературной общности как таковой завершится ее исчезновением: писатели будут, литература будет, но никаких объединений, никакой координации не будет. Останутся спорадически возникающие группы энтузиастов, которым приятно общаться друг с другом и легче собрать денег на коллективный сборник, который можно будет потом подарить друзьям. Надеяться на мало-мальски широкую продажу некоммерческой литературы невозможно, торговле это невыгодно.
– … тем не менее, русская литература существует…
– Русская литература (как и вообще – русская культура) – очень многолика и рассредоточена в мировом пространстве. И если раньше еще можно было говорить о неком «магистральном направлении», выводя в маргинальные или контркультурные явления все остальное, то сегодня такая классификация, видимо, невозможна. Неоднородность самого общества, деструктурированность его идеалов, множественность целей и желанных образов будущего, многовариантность путей их достижения, плюс ко всему – полная фантомизация собственного прошлого, делают выявление чего-то похожего на «мейнстрим» абсолютно невозможным. Нелегко даже пытаться взглянуть объективно, – чего никто и не делает, потому что каждый сидит на своем шестке, в своем болоте его и хвалит. Все это напоминает постмодернистскую кутерьму смыслов и ценностей, – если, опять же, смотреть со стороны. С позиций же тех или иных личных ценностей кутерьма выглядит просто ненужным и вредным барахлом, а собственные ценности – единственной истиной. Судить о том, «что сегодня правильно и нужно» по тиражам, известности и заработкам авторов – невозможно; по вручению разного рода премий – никак нельзя, если ты не отождествляешь себя именно с тем «болотом», которое премию назначило. Ориентироваться в качестве литературы по тому, с кем из писателей встречался Президент страны – унизительно во всех смыслах, и прежде всего по тому, что имена многих «тоже-писателей», сидевших с Путиным или Медведевым за одним столом, уже известны. Похоже, что у нас больше не будет общепризнанных «классиков современной литературы»: критерии утрачены, точнее, у каждой социально-политической или экономической группы свои критерии. Старый критерий: классики это те, кого «учат в школе» – рухнул после попыток введения в курс русской литературы ряда писателей среднего уровня, но зато «идеологически близких» тем, кто программу составлял. Так что на вопрос «что происходит сегодня в российской литературе» ответить непросто, как непросто ответить на вопрос «куда впадают русские реки?». – Какая куда: эта в Каспий, та в Тихий, иные в Ледовитый…
– …и все-таки, кого из современных писателей Вы могли бы выделить …
– К сожалению – и это только моя личная вина – я не смогу назвать имена тех авторов, чьи произведения я бы мог хоть как-то характеризовать. Чтобы возникло понимание состояния современной литературы, появились оценки и прочее, надо читать гораздо больше, чем мне удается. Увы, я очень мало читаю современных писателей. Могу оправдать себя сплошной занятостью редактора общественно-политического журнала, вынужденного ежедневно читать соответствующие публицистические, философские, аналитические тексты. Это действительно так, времени и сил на что-то другое остается мало. Но, несмотря на это, нахожу же я время на перечитывание Толстого и Достоевского… А вот на фигурантов светской хроники – не нахожу. Впрочем, если не ёрничать, надо еще раз честно сказать: я мало читаю современных авторов. Наверное, я переживаю такой период собственных внутренних трансформаций, когда интерес к этой части нашей культуры как-то отходит на второй план. Мне вот и кинематограф давно перестал быть интересен. И драматический театр. Хожу на эти зрелища очень редко, как правило только тогда, когда возникает желание увидеть старых актёров, звёзд далёкого прошлого.
– … создаётся впечатление, что Вы не стремитесь к общению с литературной средой Москвы, России…
– Литературная среда… Так сложилась жизнь моя, что когда я хотел бы прикоснуться к этой среде, она был недоступна, а вот теперь, когда вся эта среда совсем рядом, и меня от нее, как минимум, не оттолкнут, туда не влечет. Какой-то тоненький ручеек контактов существует, но общения нет. И когда я вижу по телевизору разных писателей и их – подчас интересные – посиделки, мне достаточно быть зрителем. Быть может, причина в моей длительной провинциальной – я имею в виду Кишинев – жизни, не развившей во мне мысли о возможности не то что видеться, а просто видеть «настоящих писателей» вживую. Так я и остался человеком, с наслаждением купающимся в чужих воспоминаниях о писательской жизни и литературной среде, таких, например, как «Алмазный мой венец» Валентина Катаева. Больше того: как читатель я, похоже, все еще в советской прозе и поэзии 60-х – 80-х. И мне там не только уютно, но и просторно: я ещё многого не прочитал. Надеюсь, прочту… Хотя, признаться, все большую роль в моей жизни играет музыка. «Мысль изреченная – есть ложь» – писал гениальный Тютчев. Мы действительно не можем и никогда не сможем выразить наиболее сложные вещи, такие как нечто, скрывающееся за словами «смысл жизни», в словесной форме. В то время как на эмоциональном уровне мы это переживаем и постигаем день ото дня, год за годом… Музыка, в отличие от текста, от слова, от логоса, способна и выражать и пробуждать самые сложные эмоции. У гениальных композиторов получается с помощью звуковых сочетаний, с помощью музыки погружать нас в состояние понимания, раскрытия «смыслов», до которых логикой никогда не добраться.
– … поэтому Вы столько времени уделяете музыке?
– Не знаю, возможно… Потребность в ней все растет и растет. Сколько себя помню – всегда слушал музыку. Причем самую разную. Раньше – я имею в виду далекое советское время – в каждой квартире была радиоточка и она, как правило, не выключалась. В 6 часов утра начиналось вещание – с исполнения гимна МССР – а в 24 часа выключалась. Политика тогдашней власти требовала соблюдения определенного баланса классической, народной и эстрадной музыки. Предпочтение отдавалось классике – видимо, как идеологически нейтральной. Так на подкорку записывалась вся великая музыка – от Моцарта до Шостаковича. По правде сказать, мне тогда хотелось, чтобы с утра до вечера передавали только Битлз. Но чего не было, того не было: передавали, но очень редко. Любовь к рок-музыке удовлетворялась с помощью магнитофонов. Но и классика меня не покидала, в том числе и в живом исполнении. В нашей замечательной Кишиневской филармонии в 60-е годы я слушал Мравинского, Рихтера, Ойстраха, Когана… Перечислить всех невозможно! Не было исполнителя, которого бы «проклятая советская власть не заставила» выступать в Кишиневе. Билеты, правда, доставать было трудно, но это и сейчас так по всему миру: звезды есть звезды и спрос на них превышает предложение. А вот записи нынче доступны любые, в том числе и в интернете.
– …занимались ли Вы музыкой в детстве?
– Увы, в музыкалку, как почти все мои знакомые мальчики и девочки, я не ходил. Это было необычно: все ходили – если не на фортепиано, то хотя бы на баян, – а я не ходил, получая, тем самым, дополнительное свободное время всем на зависть. Хотя дома и было пианино, на котором занимался мой старший брат. Видимо, его неудачный опыт занятий «через силу» послужил для родителей уроком и меня оставили в покое. Но я, все-таки, приобщился к музыкальному образованию другим путем. Дело в том, что у меня от природы был певческий голос, это еще и сейчас слышно всякому музыканту даже при простом разговоре: резонаторы «гудят» на гласных. Возможно, если бы у меня в школе был приличный учитель музыки, он бы непременно подталкивал к этому родителей. Но такого учителя не оказалось, я был предоставлен самому себе, и лишь охотно горланил песенки в уличной компании, поражая друзей невероятной силой голоса. Орал так, что все диву давались. А уже гораздо позже знакомый музыкант привел меня в хор «Дворца культуры профсоюзов», которым руководил незабвенный Богдановский, потом я пел в сводном хоре преподавателей и студентов при Институте искусств, которым руководил зав. кафедрой хорового дирижирования… Мне это нравилось, – если не считать обязательную для хориста дисциплину: на репетиции надо ходить регулярно. Вершина моей карьеры – Музыкальная школа для взрослых (была такая на улице Мичурина, как она теперь называется – не знаю). Там я один год прозанимался у педагога по вокалу – Розалии Константиновны Рудик. Чудесная женщина, замечательный педагог! Уверен, что у меня были неплохие карьерные перспективы: полный диапазон баритона с красивым тембром… Но продолжать учебу я не смог: мне был тридцать один год, я уже стал кандидатом физико-математических наук, к тому же недавно родился сын. В общем, это выглядело странно до неприличия. Больше я музыкой не занимался. Но любовь не просто осталась, а растет с каждым днем. Вот только что окончил книгу «о музыке».
