Анастасия Вертинская: Комплекс полноценности

Каких только эпитетов она не удостаивалась! неземная, Нездешняя, инопланетянка. В 60-е – кумир целого поколения, в 70-е – икона стиля, в 80-е – уже практически легенда... А дальше – тишина, и лишь редкие всплески. Она ушла из театра, перестала сниматься в кино. Теперь сцена Вертинской – ресторан, названный в честь великого отца, воплощённые образы – рецепты изысканных блюд, а аплодисменты – отзывы постоянных посетителей.

И всё-та­ки впе­ре­ди у неё премь­е­ра. Са­мая нас­то­я­щая. С лен­ты Юрия Ка­ры, где акт­ри­са-за­гад­ка сыг­ра­ла роль Мар­га­ри­ты, стрях­ну­ли 16-лет­нюю пыль, и сов­сем ско­ро ве­ли­кий ро­ман Бул­га­ко­ва зах­ва­тит эк­ра­ны стра­ны. Как знать, мо­жет, мы отк­ро­ем для се­бя дру­гую Вер­ти­нс­кую. И что-то про неё пой­мём...

«Ми­за­нс­це­на консь­е­рж­ки не для ме­ня»

– Анас­та­сия Алек­са­нд­ров­на, рес­то­ран – это что для вас? Биз­нес, мес­то ра­бо­ты, ув­ле­че­ние, от­ду­ши­на?
– Все вмес­те, на­вер­ное. Не мо­гу ска­зать, что толь­ко биз­нес или толь­ко от­ду­ши­на. Во-пер­вых, рес­то­ран но­сит имя мо­е­го от­ца. И я хо­чу, что­бы лю­ди свя­зы­ва­ли имя Вер­ти­нс­ко­го с тем ве­че­ром, ко­то­рый они про­ве­ли здесь. А по­том, у ба­буш­ки мо­ей всег­да был хле­бо­соль­ный дом, она, си­би­ряч­ка по кро­ви, прек­рас­но зна­ла всю си­би­рс­кую кух­ню: с пель­ме­ня­ми, с пи­ро­га­ми. Де­душ­ка мой был гру­зин – по­э­то­му она изу­чи­ла все гру­зи­нс­кие блю­да дос­ко­наль­но. Жи­ли они в Ки­тае – ба­буш­ка ос­во­и­ла и ки­тайс­кую ре­цеп­ту­ру. А па­па мой, ко­неч­но, блес­тя­ще знал ев­ро­пейс­кую кух­ню. Не мо­гу ска­зать, что в од­но­часье мне всё это пе­ре­да­лось, но, тем не ме­нее, ког­да мой сын Сте­пан стал рес­то­ра­то­ром, всё моё до­маш­нее хле­бо­соль­ство пе­реш­ло сю­да.

– Но это бы­ла ва­ша или его идея?
– Нет, мо­ей идеи здесь не бы­ло. Од­наж­ды он поз­во­нил, ска­зал: «Ма­ма, да­вай твою рус­скую кух­ню»... Я прос­то ду­маю, что каж­дый че­ло­век лю­бит есть то, что пом­нит из детства. Ког­да че­ло­век го­лод­ный, он же не го­во­рит: сей­час бы ри­зот­то из каль­ма­ров. Ска­жет: кот­ле­ток бы. Оче­вид­но, как ре­бё­нок, ко­то­рый всег­да был из­ба­ло­ван мо­ей кух­ней, он и поз­вал ме­ня. И я на­де­ла фар­тук, под­вя­за­ла во­ло­сы, ста­ла обу­чать сво­им ре­цеп­там по­ва­ров. Но од­но де­ло, ты го­то­вишь до­ма, ког­да при­хо­дят гос­ти. И сов­сем дру­гое – ес­ли де­ла­ешь всё ме­ню. Ты дол­жен знать, что лю­ди едят, как эти блю­да ра­зог­ре­ва­ют­ся, как по­да­ют­ся. Мас­са бы­ла вся­ких обс­то­я­тельств, ко­то­рых я не зна­ла. Не го­во­ря уж о том, что в своё вре­мя не бы­ло та­ких про­дук­тов, как сей­час. Сло­во «кре­вет­ка» мож­но бы­ло ска­зать толь­ко как ру­га­тель­ное. Од­наж­ды во МХА­Те я вы­хо­ди­ла из гар­де­ро­ба, ме­ня по­доз­ва­ла на­род­ная ар­ти­ст­ка Анас­та­сия Пла­то­нов­на Зу­е­ва, ог­ля­де­ла с ног до го­ло­вы и, при­щу­рив гла­за, ска­за­ла: «Ты – нас­то­я­щая, а все ос­таль­ные – крэ­вэт­ки». То есть ни­ка­ких кре­ве­ток, а уж тем бо­лее аво­ка­до мы тог­да в гла­за не ви­де­ли. По­э­то­му я пла­ваю в этой ин­фор­ма­ции, пос­то­ян­но вби­раю в се­бя что-то но­вое, вос­хи­ща­юсь, ко­неч­но, та­лан­том вы­да­ю­щих­ся фран­цу­зс­ких по­ва­ров.

Анастасия Вертинская в роли Маргариты. Кадр из фильма Юрия Кары «Мастер и Маргарита»

– Чувствую, ув­лек­лись вы по-нас­то­я­ще­му.
– Я так по­ни­маю, что это прист­рас­тие во мне всег­да бы­ло. А кро­ме то­го, по на­ту­ре сво­ей я та­кой че­ло­век, ко­то­рый не в сос­то­я­нии си­деть до­ма пе­ред те­ле­ви­зо­ром. Как я го­во­рю, ми­за­нс­це­на консь­е­рж­ки не для ме­ня. Мне пос­то­ян­но нуж­но что-то де­лать, ку­да-то ид­ти, что-то при­ду­мы­вать. А го­то­вить, за­ме­чу, – весь­ма твор­чес­кое за­ня­тие. Ког­да это по ду­ше, по люб­ви. Тем бо­лее что всю чёр­ную ра­бо­ту вы­пол­ня­ют по­ва­ра, а я тут, в об­щем-то, по кре­а­ти­ву.

– Ска­жи­те, а мож­но наз­вать рес­то­ран ва­шей ны­неш­ней сце­ной? Всё-та­ки мес­то пуб­лич­ное, и вы не мо­же­те здесь выг­ля­деть абы как.
– Не мо­гу здесь выг­ля­деть абы как, но я и не яв­ля­юсь сю­да каж­дый день, что­бы встре­чать гос­тей. А то, что мес­то пуб­лич­ное, то сю­да всё-та­ки лю­ди при­хо­дят хо­ро­шо про­вес­ти вре­мя: по­есть, рас­сла­бить­ся. И пуб­ли­ка здесь бо­лее... «бе­зо­пас­ная», чем, ска­жем, на отк­ры­ти­ях бу­ти­ков или на мод­ных по­ка­зах, ку­да я не пой­ду ни­ког­да. Вот это со­вер­шен­но не моя жизнь: она ме­ня ско­вы­ва­ет, я не мо­гу там се­бя сво­бод­но чувство­вать. А здесь до­маш­няя сре­да, очень удоб­ная и ком­фо­рт­ная. Я с удо­воль­стви­ем по­дой­ду, поз­до­ро­ва­юсь с людь­ми – да­же с те­ми, ко­го в пер­вый раз ви­жу. Я хо­чу, что­бы им бы­ло тут хо­ро­шо.

– Вы ска­за­ли, что го­то­вить – за­ня­тие твор­чес­кое. Зна­чит, есть и твор­чес­кие по­бе­ды?
– Я слу­ха­ми жи­ву. Нап­ри­мер, ра­ду­юсь, ког­да мне кто-то го­во­рит: «О, бы­ли вче­ра, ели твою еду». Или: «За­ка­жи нам сто­лик. Ес­ли ты за­ка­жешь, это бу­дет неч­то осо­бен­ное». Я слы­шу, что лю­дям нра­вит­ся, и, ко­неч­но, это очень при­ят­но.

– Срав­ни­мо с ап­ло­дис­мен­та­ми, с цве­та­ми?
– Ко­неч­но. Мо­жет быть, это сво­е­го ро­да суб­ли­ма­ция, но я ду­маю, что жизнь моя бы­ла бы ужас­на, ес­ли б не бы­ло рес­то­ра­на. Предс­тав­ляю, как вы­нуж­де­на бы­ла бы си­деть сей­час в те­ат­ре, иг­рать ка­кие-то не­по­нят­ные ро­ли. По­ни­ма­е­те, я из­ба­ло­ва­на ре­жис­су­рой. Ре­жис­су­рой вы­со­кой: что в те­ат­ре, что в ки­но. И я не хо­чу эту план­ку опус­кать. Тем бо­лее что в ки­но женс­кий ти­паж во­об­ще сей­час не вост­ре­бо­ван. Ка­кие-то без­ли­кие сек­ре­тар­ши, лю­бов­ни­цы, ма­мы. Как я всег­да го­во­рю, что не хо­чу иг­рать ма­му кил­ле­ра. Вот это бы­ло бы для ме­ня трав­мой не­ве­ро­ят­ной.

«Нас­тя, ты по­хо­жа на Мар­га­ри­ту»

– Так су­ще­ст­ву­ет акт­ри­са Анас­та­сия Вер­ти­нс­кая или нет её уже?
– Ну, это ка­кие-то ги­по­те­ти­чес­кие воп­ро­сы. Я не знаю, не мне об этом су­дить. Мо­жет быть, ес­ли бы по­я­ви­лась ка­кая-то серь­ёз­ная ра­бо­та, где я мог­ла бы что-то ска­зать, тог­да вам уже мож­но бы­ло бы су­дить, акт­ри­са я или нет.

– Но я имею в ви­ду ва­ше внут­рен­нее ощу­ще­ние.
– Я знаю мно­гих акт­рис мо­е­го воз­рас­та, ко­то­рые стра­да­ют. Их прос­то гло­жет то обс­то­я­тель­ство, что они те­ря­ют свои го­ды, те­ря­ют ро­ли. Но это та­кие вот «Ак­тёр Ак­те­ры­чи». Я же во­об­ще ни­ког­да не бы­ла сне­да­е­ма ни за­вистью, ни алч­ностью, ни да­же жад­ностью до ис­ку­с­ства. Мо­жет, по­то­му что ро­ли всег­да по­лу­ча­ла лег­ко, мог­ла вы­би­рать их, зна­ла: ес­ли от од­ной от­ка­жусь, завт­ра мне пред­ло­жат дру­гую. Так что я аб­со­лют­но ком­фо­рт­но жи­ву, мне эта жизнь очень нра­вит­ся. И я бла­го­дар­на судь­бе, Гос­по­ду Бо­гу за то, что не стра­даю от от­су­т­ствия ро­лей, те­ат­ра. Как мно­гие акт­ри­сы мо­е­го по­ко­ле­ния, не му­ча­юсь, что ми­мо ме­ня про­бе­га­ют мо­ло­дые, как мы ког­да-то бе­жа­ли ми­мо со­ро­ка­лет­них и ду­ма­ли: ког­да же эта ста­ру­ха уй­дёт с ро­ли?

– Но есть еще и тя­га. К сце­не, к за­па­ху ку­лис.
– Вот это­го стоп­ро­це­нт­но у ме­ня нет. Я с удо­воль­стви­ем хо­жу в те­атр, си­жу в зри­тель­ном за­ле. И обо­жаю этот за­пах. Но тот те­атр, ко­то­рый был всю мою жизнь иде­а­лом, меч­той, ал­та­рём, на ко­то­рый я нес­ла все свои проб­ле­мы, лич­ные дра­мы, – этот те­атр до ка­кой-то сте­пе­ни... мне оп­ро­ти­вел. Не по­то­му что те­атр не тот, а по­то­му, что я са­ма се­бе оп­ро­ти­ве­ла. Так мо­лить­ся на не­го, как мо­ли­лась я, нель­зя – на­до по­ни­мать, что су­ще­ст­ву­ет дру­гая жизнь. По­том, ста­ла ухо­дить ещё пле­я­да ре­жис­сё­ров, что не­ма­ло­важ­но. Мо­ло­дые ре­жис­сё­ры не хо­тят ра­бо­тать с на­шим по­ко­ле­ни­ем, они хо­тят соз­дать своё. И это пра­виль­но, это сме­на ге­не­ра­ций. И у этих ре­жис­сё­ров свой язык, ко­то­рый я, мо­жет быть, и не по­ни­маю. По­э­то­му, как дя­дя Ва­ня че­хо­вс­кий с кри­ком: «Я не жил, не жил!», я вы­ле­те­ла из это­го те­ат­ра. И уви­де­ла жизнь, ко­то­рой бы­ла ли­ше­на по мно­гим при­чи­нам. С од­ной сто­ро­ны, со­ве­тс­кое вре­мя, же­лез­ный за­на­вес. А с дру­гой – я са­ма се­бе этот за­на­вес опус­ти­ла, и жизнь не хо­те­ла ви­деть, хо­те­ла толь­ко ис­ку­с­ство, те­атр, ро­ли. В кон­це кон­цов, всё это пе­ре­на­сы­ти­ло ме­ня. Я вдруг опом­ни­лась и по­ня­ла, что ос­тал­ся не та­кой уж боль­шой ку­сок жиз­ни, что име­ет смысл эту жизнь, на­ко­нец, уви­деть. Ска­за­ла се­бе: я сде­ла­ла всё, что хо­те­ла, что мог­ла, что поз­во­лил мне Гос­подь Бог. И те­перь я бу­ду жить по-дру­го­му. Я и жи­ву. Те­атр ви­жу, очень люб­лю его, це­ню. Но я не хо­чу боль­ше бе­жать в де­сять ут­ра на ре­пе­ти­цию, возв­ра­щать­ся меж­ду пятью и шестью и сно­ва бе­жать ту­да. И не ви­деть сы­на, вну­ков.

Роль в фильме «Человек-анфибия» сделала ее невероятно популярной. Но вместе с тем и очень несчастной.

– В те­ат­ре, в ки­но не воз­ни­ка­ет по­рой ощу­ще­ния: «О! Вот это бы я сыг­ра­ла!»?
– Нет, предс­тав­ля­е­те, не воз­ни­ка­ет. Во-пер­вых, я ду­маю, что, ес­ли за­хо­чу иг­рать те ро­ли, ко­то­рые по­ло­же­ны мне по воз­рас­ту, я их сыг­раю. Ес­ли Бог бу­дет ми­лос­тив и свер­ху ска­жет мне: Нас­тя, зна­ешь что, на­до­е­ло уже, что без кон­ца ты чем-то за­ня­та – да­вай возв­ра­щай­ся. Ку­да от ме­ня уй­дет Ста­ру­ха в «Пи­ко­вой да­ме»? Ни­ку­да не уй­дет, я так по­ла­гаю. Ес­ли не слу­чит­ся же не страш­но. Мы же не толь­ко для это­го соз­да­ны.

– От вас да­же Мар­га­ри­та не уш­ла, хо­тя, ка­за­лось бы, по­те­ря­на без­во­зв­рат­но. Но тог­да, 16 лет на­зад, она вам, на­вер­ное, бы­ла нуж­нее, прав­да?
– Вы зна­е­те, я во­об­ще не от­но­шусь к ти­пу лю­дей, ко­то­рые о чём-ли­бо со­жа­ле­ют. Ко­неч­но, жал­ко, что фильм так дол­го не вы­хо­дил. Но с дру­гой сто­ро­ны – я ведь всё-та­ки сыг­ра­ла Мар­га­ри­ту! И, мо­жет быть, впер­вые в жиз­ни, а я всег­да от­но­си­лась к се­бе кри­ти­чес­ки, ска­за­ла се­бе: «Нас­тя, ты по­хо­жа на Мар­га­ри­ту». Я не хо­те­ла ло­мать предс­тав­ле­ния об этом об­ра­зе, хо­те­ла сов­пасть с ним. И ещё, что не­ма­ло­важ­но, я не ра­зыг­ры­ва­ла те­му «ведь­миз­ма». Ну ка­кая она ведь­ма? Ведь­ма – это во­об­ще фа­за в жиз­ни лю­бой жен­щи­ны. Каж­дая жен­щи­на од­наж­ды хо­чет раз­бить ка­кие-то стек­ла. Смысл бул­га­ко­вс­кой Мар­га­ри­ты не в этом. Для ме­ня смысл этой ро­ли в том, что она – един­ствен­ная в рус­ской ли­те­ра­ту­ре до та­кой сте­пе­ни жерт­вен­ная. Я до сих пор не по­ни­маю, по­че­му, ког­да Во­ланд ска­зал ей: «Че­го вы хо­ти­те?», она поп­ро­си­ла не за се­бя.

«По­пу­ляр­ность на всю жизнь ме­ня трав­ми­ро­ва­ла»

– Ес­ли вспо­ми­нать раз­ные пе­ри­о­ды: детство, те­ат­раль­ное учи­ли­ще, бе­зум­ную по­пу­ляр­ность пос­ле пер­вых ро­лей, зре­лые ак­тё­рс­кие го­ды, ны­неш­нюю жизнь – ка­кое вре­мя вы бы наз­ва­ли са­мым счаст­ли­вым?
– Ес­ли до­жи­вё­те до мо­е­го воз­рас­та, вы пой­ме­те, что это не диф­фе­рен­ци­ру­ет­ся. В мо­ло­дос­ти есть своя ра­дость. Ра­дость от той пол­ной уве­рен­нос­ти, что бу­дешь жить веч­но, что эта прек­рас­ная жизнь ни­ког­да не за­кон­чит­ся. За­тем по­яв­ля­ют­ся чувства, лю­бовь, и ты то­же ду­ма­ешь, что так бу­дет всег­да. По­том по­яв­ля­ет­ся те­атр, и ты фа­на­те­ешь от не­го. Ты ус­та­ёшь, ры­да­ешь, у те­бя не по­лу­ча­ет­ся роль. Но ты счаст­лив. По­том нас­ту­па­ет дру­гой пе­ри­од – Жизнь... Во­об­ще, я счи­таю, что пос­лед­ний этап – са­мый счаст­ли­вый. Ста­рость да­ёт­ся од­ним как воз­наг­раж­де­ние, дру­гим – как пыт­ка. Так вот мои го­ды – это, ко­неч­но, воз­наг­раж­де­ние Гос­под­не. Я не бо­юсь ста­рос­ти. Един­ствен­ное, че­го действи­тель­но бо­юсь, – дрях­лос­ти, но это уже не за­ви­ся­щее от те­бя фи­зи­чес­кое сос­то­я­ние. А ста­рость – пот­ря­са­ю­щее ощу­ще­ние. И пот­ря­са­ю­щее вре­мя. По­то­му что ты умён, мудр. Ты всё зна­ешь. Те­бя боль­ше не му­ча­ет страсть, не скре­бёт тщес­ла­вие. Ты ни­че­го не за­во­ё­вы­ва­ешь. И в этом от­но­ше­нии моя жизнь – прос­то бла­го­дать. По­то­му что у ме­ня есть за­ме­ча­тель­ный сын, вну­ки, друзья, ок­ру­же­ние, мир свой.

– Прош­лое, су­дя по все­му, вы вспо­ми­нать не лю­би­те. Всег­да пре­неб­ре­жи­тель­но го­во­ри­те о пер­вых сво­их ро­лях...
– Это ка­са­ет­ся толь­ко филь­мов «Алые па­ру­са» и «Че­ло­век-ам­фи­бия». Нес­мот­ря на то что они, как вы го­во­ри­те, да­ли мне боль­шую по­пу­ляр­ность и сла­ву, эти кар­ти­ны мне страш­но ме­ша­ли в раз­ви­тии мо­ей собствен­ной сво­бо­ды, они за­тор­мо­зи­ли её на­дол­го-на­дол­го. По­то­му что моя сво­бо­да – это воз­мож­ность жить в мо­ём ми­ре. Я не люб­лю пуб­лич­нос­ти ни­ка­кой, но вы­нуж­де­на бы­ла в ней жить. А ес­ли ещё учесть, что бы­ло со­ве­тс­кое вре­мя, то во­об­ще те­бя мог хлоп­нуть по пле­чу лю­бой.

– Тог­да кар­ти­ны смот­ре­ла вся стра­на. Сей­час нет та­ко­го, прав­да?
– Ну, ес­ли вы го­во­ри­те о ны­неш­них звёз­дах шоу-биз­не­са, то они сей­час в сос­то­я­нии на­нять се­бе ох­ра­ну, сесть в ли­му­зин, ку­да по­ме­ща­ют­ся их длин­ные но­ги, зак­рыть­ся тём­ны­ми стёк­ла­ми. Я же ез­ди­ла в трол­лей­бу­се, и ни­ка­кой ох­ра­ны у ме­ня не бы­ло. Лю­бой нор­маль­ный, не­нор­маль­ный, вне­зап­но уви­дев­ший ме­ня че­ло­век мог как угод­но ме­ня дер­нуть. Пом­ню, ез­ди­ла в Ле­ни­нг­рад сни­мать­ся у Ко­зин­це­ва. Тог­да бы­ли толь­ко ку­пи­ро­ван­ные ва­го­ны, не бы­ло СВ, и я умо­ля­ла про­вод­ни­цу по­мес­тить ме­ня в од­но­ме­ст­ный бокс – в тот, что в кон­це ва­го­на, у са­мо­го ту­а­ле­та. И хо­тя там сто­ял неп­ри­ят­ный за­пах и ди­ко хло­па­ла дверь там­бу­ра, но там я хо­тя бы бы­ла од­на. А ес­ли еха­ла в ку­пе, то с кри­ка­ми: «О, Гут­ти­э­ре!» сбе­гал­ся весь по­езд. С конь­я­ком, с едой. И всю ночь я, улы­ба­ясь, что­бы не по­ду­ма­ли, что му­ча­юсь от­то­го, что ви­деть их всех не хо­чу, что хо­чу спать, у ме­ня завт­ра съ­ём­ка, – всю ночь я че­рез сло­во пов­то­ря­ла: «Спа­си­бо, но я не пью, спа­си­бо, но я не пью». И они оби­жа­лись, на­пи­ва­лись. Под ут­ро ухо­ди­ли со сло­ва­ми: «Ну, Нас­тя, ты не та­кая, как мы ду­ма­ли!» И ког­да я уже прос­то па­да­ла, что­бы дос­пать свои пол­то­ра ча­са, со­сед­ка по ку­пе го­во­ри­ла: «Анас­та­сия, зря вы с ни­ми не вы­пи­ли»... А я всё это не­на­ви­жу! И пуб­лич­ность ни­ка­кой ра­дос­ти мне не при­но­си­ла. На­о­бо­рот, я стра­да­ла от неё. И это на всю жизнь ме­ня трав­ми­ро­ва­ло.

– Да­же по­на­ча­лу по­пу­ляр­ность не ра­до­ва­ла?
– Вы зна­е­те, мы с сест­рой в этом пла­не бы­ли со­вер­шен­но раз­ные. Ма­ша обо­жа­ла ка­кие-то ком­па­нии, ту­сов­ки. У неё бы­ло ог­ром­ное ко­ли­че­ст­во дру­зей. Я-то си­де­ла всё вре­мя в па­пи­ной биб­ли­о­те­ке, для ме­ня ни­че­го при­ят­нее не бы­ло, чем чи­тать неп­ре­по­да­ва­е­мые тог­да про­из­ве­де­ния Дос­то­е­вс­ко­го. Не по­то­му, что хо­чу сей­час вам опи­сать се­бя как Тать­я­ну Ла­ри­ну – прос­то там мне бы­ло ком­фо­рт­но. Ком­фо­рт­но быть с са­мой со­бой, ког­да ме­ня ник­то не дер­га­ет. Ком­фо­рт­но в этой ма­лень­кой жиз­ни, не люб­лю я боль­шую.

«Двенадцатая ночь», театр «Современник» (1978). Марина Неёлова и Анастасия Вертинская

«“Сов­ре­мен­ни­ку” не нуж­ны бы­ли прин­цес­сы»

– Ког­да спра­ши­вал о пе­ри­о­дах жиз­ни, ду­мал, что те­ат­раль­ную жизнь на ру­бе­же «Сов­ре­мен­ни­ка» и МХА­Та вы и на­зо­ве­те счасть­ем. Нет, ошиб­ся?
– Раз­де­лим «Сов­ре­мен­ник» и МХАТ. «Сов­ре­мен­ник» – это те­атр, в ко­то­рый я меч­та­ла по­пасть. В «Сов­ре­мен­ни­ке» я пе­ре­жи­ла всё: уда­чи на сце­не, про­ва­лы. През­ре­ние кол­лек­ти­ва, одоб­ре­ние кол­лек­ти­ва, вос­хи­ще­ние кол­лек­ти­ва. В «Сов­ре­мен­ни­ке» я иг­ра­ла ро­ли, в ко­то­рых сач­ко­ва­ла, и бы­ла ра­да, что се­год­ня в мас­сов­ке. В «Сов­ре­мен­ни­ке» пе­ре­жи­ла жут­кую боль за то, что ещё в мас­сов­ке. То есть я взрос­ле­ла в «Сов­ре­мен­ни­ке», это бы­ла ог­ром­ная шко­ла жиз­ни че­рез те­атр. Жиз­ни имен­но в кол­лек­ти­ве. И впос­ле­д­ствии я воз­не­на­ви­де­ла кол­лек­тив. Как та­ко­вой. Я во­об­ще эту груп­пов­щи­ну не вы­но­шу.

– В то вре­мя всех за­го­ня­ли в кол­лек­тив, стриг­ли под од­ну гре­бён­ку. Вы ощу­ща­ли се­бя та­кой не­со­ве­тс­кой?
– Что вы, на­о­бо­рот, я так ста­ра­лась быть со­ве­тс­кой. До пар­тии де­ло не дош­ло, сла­ва Бо­гу, я не бы­ла в этом от­но­ше­нии по­роч­на. Но я ста­ра­лась быть ужас­но со­ве­тс­кой. И лю­бить всех, и быть на­рав­не со все­ми.

– Но вас и на­зы­ва­ли всег­да не­со­ве­тс­кой акт­ри­сой: нез­деш­ней, иноп­ла­не­тян­кой.
– А тем не ме­нее, я иг­ра­ла Вам­пи­ло­ва, и встав­ля­ла в нос ва­ту, и де­ла­ла вес­нуш­ки, и на­де­ва­ла гру­бую одеж­ду, что­бы прис­по­со­бить­ся к тем ро­лям – по­то­му что «Сов­ре­мен­ник» был со­ци­аль­ный те­атр, и со­вер­шен­но ему не нуж­ны бы­ли ни­ка­кие прин­цес­сы. Кста­ти, у иност­ран­но­го ре­жис­сё­ра, ко­то­рый ста­вил пь­е­су «Мас­те­ра», я сыг­ра­ла в «Сов­ре­мен­ни­ке» пер­вую свою удач­ную роль. Имен­но по­то­му, что он был иност­ра­нец, с ев­ро­пейс­кой сис­те­мой об­ще­ния. А вто­рая моя удач­ная роль – то­же бы­ла с анг­ли­ча­ни­ном Пи­те­ром Джейм­сом, ко­то­рый пос­та­вил «Две­над­ца­тую ночь».

– Даль­ше был МХАТ, пос­лед­ний ваш те­атр. Всег­да есть при­чи­на и по­вод. О при­чи­не вы в прин­ци­пе уже ска­за­ли. А по­вод уй­ти на­шёл­ся?
– На­чи­на­лась пе­ре­ст­рой­ка. И со­вер­шен­но пь­я­нил соз­на­ние дух сво­бо­ды. Олег Ни­ко­ла­е­вич, ко­неч­но, ве­ли­кий ре­жис­сёр. Но он то­же ди­тя со­ве­тс­ко­го строя, и в сущ­нос­ти боль­шую часть жиз­ни всё-та­ки был на­чаль­ни­ком. Он «стро­ил» всех: это бы­ла его ру­ка, его власть, его дик­та­ту­ра. Он всег­да го­во­рил о де­мок­ра­тии, но пост­ро­е­ние жиз­ни в те­ат­ре не име­ло ни­че­го об­ще­го с де­мок­ра­ти­ей. В ка­кой-то мо­мент, чувствуя, что про­ис­хо­дит по­во­рот в жиз­ни стра­ны, я су­мас­шед­шим об­ра­зом за­хо­те­ла вы­лез­ти от­ту­да, из-под это­го ига. Хо­тя, гля­дя на ме­ня со сто­ро­ны, лю­ди счи­та­ли, что уж са­мая при­ви­ле­ги­ро­ван­ная ар­ти­ст­ка те­ат­ра – это Вер­ти­нс­кая. А мне всё бы­ло не так, мне хо­те­лось имен­но сво­бо­ды.

– Но пос­лед­ний щел­чок, пос­лед­ний зво­но­чек? Точ­ка ки­пе­ния? Пос­ле че­го вы по­ло­жи­ли за­яв­ле­ние на стол?
– Ну да, как всег­да это­му пред­ше­ст­ву­ет ка­кой-то факт. На оче­ред­ном соб­ра­нии те­ат­ра, ког­да Олег Ни­ко­ла­е­вич кри­ти­ко­вал труп­пу, я как всег­да выс­ту­пи­ла с воз­ра­же­ни­я­ми. «По­че­му же мы та­кие пло­хие? У нас ре­жис­су­ры нет ни­ка­кой приг­ла­шён­ной...» А это же был те­атр звёзд – Смок­ту­но­вс­кий, Евс­тиг­не­ев, Лав­ро­ва, Мяг­ков, Люб­шин, Ка­ля­гин... И я име­ла не­ос­то­рож­ность ска­зать: «По­зо­ви­те же Стрел­ле­ра, он счи­та­ет те­атр хо­ро­шим и труп­пу». А до то­го я раз­го­ва­ри­ва­ла со Стрел­ле­ром, и он го­во­рил, что меч­та­ет ста­вить во МХА­Те. «Вот он меч­та­ет пос­та­вить спек­такль во МХА­Те. Ес­ли уж со Стрел­ле­ром мы ока­жем­ся пло­хи­ми ак­те­ра­ми, тог­да...», – ска­за­ла я. Что, как по­том ока­за­лось, про­из­ве­ло на Еф­ре­мо­ва ужас­ное впе­чат­ле­ние. Вро­де бы он по­ду­мал, что я под­вер­гаю сом­не­нию его та­лант. Хо­тя та­лант Оле­га Ни­ко­ла­е­ви­ча я ни­ког­да не под­вер­га­ла сом­не­нию, для ме­ня он был и ос­та­ет­ся учи­те­лем. Но пос­ле то­го выс­туп­ле­ния Еф­ре­мов стал вдруг за­ме­нять ме­ня в спек­так­лях. Не ска­зав мне об этом ни­че­го. У нас выс­ту­па­ли иног­да вто­рые сос­та­вы – в об­щем-то, обыч­ная прак­ти­ка. Но вот это тай­ное ре­пе­ти­ро­ва­ние мо­ей ро­ли с дру­гой акт­ри­сой про­из­ве­ло на ме­ня в тот мо­мент ог­ром­ное впе­чат­ле­ние. Пер­вый мне поз­во­нил Олег Бо­ри­сов, ска­зал: «Ты зна­ешь, что идёт ре­пе­ти­ция «Дя­ди Ва­ни»? Вмес­то ме­ня – Еф­ре­мов, вмес­то те­бя – Ми­рош­ни­чен­ко». – «Да? – уди­ви­лась я. – А по­че­му он мне ни­че­го не ска­зал? По­че­му это не отк­ры­то, по­че­му ку­лу­ар­но? Как-то не­хо­ро­шо». И тут я об­ра­до­ван­но по­ду­ма­ла: как хо­ро­шо, что не­хо­ро­шо! Сей­час бы и на­пи­са­ла за­яв­ле­ние.

«Тог­да мне ка­за­лось, это лю­бовь»

– Но ес­ли бы Еф­ре­мов за­хо­тел, вы бы ос­та­лись, прав­да же?
– Нет, даль­ше раз­ви­ва­лась по-дру­го­му ис­то­рия. Олег Ни­ко­ла­е­вич то­же был че­ло­век эмо­ци­о­наль­ный, им­пуль­сив­ный. Он по­том дол­го звал ме­ня в те­атр: вер­нуть­ся на эту роль, быть в един­ствен­ном чис­ле. Но я уже по­ле­те­ла: из Па­ри­жа, где на­ча­ла пре­по­да­вать, в Лон­дон. И мне бы­ло уже не до ро­ли. На са­мом де­ле, я ви­жу в этом про­ви­де­ние. Все­му свой срок. Я удов­лет­во­ри­ла своё тщес­ла­вие. А тщес­ла­вие бы­ло мощ­ным дви­га­те­лем в мо­ей карь­е­ре. Мне хо­те­лось быть не прос­то кра­си­вой жен­щи­ной, не прос­то до­черью Вер­ти­нс­ко­го. Я хо­те­ла, что­бы про ме­ня ска­за­ли: она – хо­ро­шая акт­ри­са. Я до­би­лась, это ус­лы­ша­ла. И по­ня­ла, что боль­ше мне ни­че­го не на­до.

«Тартюф», МХАТ (1989). Анастасия Вертинская и Станислав Любшин

– Не сек­рет, что с Еф­ре­мо­вым вас свя­зы­ва­ли бо­лее близ­кие от­но­ше­ния, чем прос­то акт­ри­са-ре­жис­сёр, и рас­тя­ну­лись они на дол­гих двад­цать лет. Счаст­ли­вые го­ды, му­чи­тель­ные?
– Вы зна­е­те, лю­ди, гля­дя на ме­ня, час­то ду­ма­ют, что я удач­ли­вая, счаст­ли­вая, бо­га­тая, ро­ди­лась в ру­баш­ке, у ме­ня всё есть. Но я мо­гу вам ска­зать, что собствен­ную би­ог­ра­фию мож­но на­пи­сать по-раз­но­му. Мож­но как ко­ме­дию, как тра­ге­дию, как страш­ную дра­му. Ду­маю, что моя жизнь – это бес­ко­неч­ная борь­ба, всё дос­ти­га­лось ко­лос­саль­ным внут­рен­ним тру­дом. Ма­ло кто зна­ет, что да­же ус­пеш­ные мои ро­ли да­ва­лись мне очень тя­же­ло. У ме­ня не по­лу­ча­лись ре­пе­ти­ции, не по­лу­ча­лись вза­и­мо­от­но­ше­ния с Еф­ре­мо­вым: я хо­те­ла од­но­го, он – со­вер­шен­но дру­го­го. Мо­гу ска­зать, что эти вза­и­мо­от­но­ше­ния бы­ли му­чи­тель­ны и прек­рас­ны од­нов­ре­мен­но. Му­чи­тель­ны – по­то­му что их не­воз­мож­но бы­ло ра­зор­вать. И я всег­да ме­та­лась меж двух сос­то­я­ний. Мне уже бы­ло тя­же­ло об­щать­ся с ним по раз­ным при­чи­нам, и в то же вре­мя я ни­ку­да не мог­ла от это­го об­ще­ния уй­ти.

– А прек­рас­ны – по­то­му что с ним вы уз­на­ли, что та­кое лю­бовь?
– Вы зна­е­те, с воз­рас­том к сло­ву «лю­бовь» от­но­сишь­ся нес­коль­ко ина­че, и сей­час я со­вер­шен­но по-дру­го­му на это смот­рю. Я толь­ко мо­гу ска­зать: да, тог­да мне ка­за­лось, это лю­бовь. Да, тог­да это бы­ла лю­бовь. Но се­год­ня я мо­гу вам ска­зать, что са­мая боль­шая моя лю­бовь, са­мая зна­чи­тель­ная – к от­цу и сы­ну.

– Мо­жет, и те­атр вы по­ки­ну­ли по той при­чи­не, что лю­бовь уш­ла?
– Вот нет, как ни стран­но. Лю­бовь уш­ла, но ос­та­лось ог­ром­ное ува­же­ние к не­му и ко­лос­саль­ное чувство бла­го­дар­нос­ти. Он был уни­каль­ным, ко­неч­но, учи­те­лем. И до пос­лед­не­го мо­мен­та мо­ло­дое по­ко­ле­ние за­во­ро­жен­но слу­ша­ло его. Хо­тя он уже мед­лен­но го­во­рил и дол­го фор­му­ли­ро­вал мысль. Не бы­ло уже той твор­чес­кой иск­ро­мет­нос­ти. И всё рав­но Еф­ре­мов был пот­ря­са­ю­ще мудр, он фан­тас­ти­чес­ки вла­дел про­фес­си­ей, и че­рез про­фес­сию фор­ми­ро­вал те­бя как лич­ность. Хо­тя, нап­ри­мер, про Еф­ре­мо­ва я не мо­гу ска­зать: ге­ний, а вот про Эф­ро­са мо­гу.

– А про Ми­хал­ко­ва?
– По­ни­ма­е­те, я с Ми­хал­ко­вым не ра­бо­та­ла как акт­ри­са. Это очень важ­ный мо­мент. Ак­тё­ры, ко­то­рые с ним ра­бо­та­ют, – все его на­зы­ва­ют ге­ни­ем, и я по­ни­маю, про что они го­во­рят.

– Он ни­ког­да не приг­ла­шал вас на роль?
– Нет. Это на­до у не­го спро­сить, по­че­му, но я мо­гу ска­зать, что ни­ког­да от это­го не стра­да­ла. На­вер­ное, у ме­ня бы­ла своя судь­ба, и мне грех на неё жа­ло­вать­ся – в мо­ей жиз­ни бы­ли ве­ли­кие ре­жис­сё­ры: Ко­зин­цев, Да­не­лия, Эф­рос...

– Од­ни ре­жис­сё­ры жён сво­их сни­ма­ют без кон­ца, дру­гие не под­пус­ка­ют к съ­ё­моч­ной пло­щад­ке...
– Да, но я не бы­ла его же­ной к то­му мо­мен­ту, ког­да он стал ре­жис­сё­ром, мы уже ра­зош­лись. И всё-та­ки де­ло не в том. Я ду­маю, что у Ни­ки­ты, ес­ли прос­ле­дить по всем его кар­ти­нам, ка­кой-то впол­не оп­ре­де­лён­ный женс­кий об­раз. Нем­нож­ко не от ми­ра се­го, ни­как не ана­ли­зи­ру­ю­щая свои пос­туп­ки, не за­ду­мы­ва­ю­ща­я­ся. Та­кой мо­ты­лёк – что ге­ни­аль­но вы­ра­зи­ла, ска­жем, Еле­на Со­ло­вей. Но я не мо­ты­лёк, это сов­сем не мое.

«Сей­час по-дру­го­му смот­рю на на­ши с Ни­ки­той от­но­ше­ния»

– Сей­час вы мо­же­те наз­вать Ми­хал­ко­ва род­ным че­ло­ве­ком?
– Да, бес­спор­но. Это сло­во обыч­но от­да­ет­ся то­му че­ло­ве­ку, ко­то­рый ос­тав­ля­ет в тво­ём серд­це па­мять. И не толь­ко по­то­му, что у ме­ня от не­го сын, хо­тя это то­же иг­ра­ет боль­шую роль. Ко­неч­но же, бы­ли раз­мо­лв­ки. Бы­ли слё­зы, ры­да­ния, оби­ды, вскри­ки: «Как ты мог?».. Уже смеш­но вспо­ми­нать, – зна­е­те, как пе­ре­вер­ну­тый би­нокль. По­то­му что ты по­ни­ма­ешь, что это мо­ло­дость, и мо­ло­дость прек­рас­на, и долж­ны ки­петь страс­ти в мо­ло­дос­ти, они и ки­пе­ли. И впос­ле­д­ствии, вос­пи­ты­вая маль­чи­ка, всег­да ста­ра­ясь по­нять, за­щи­тить, встать на его сто­ро­ну, – по­ни­мая уже ло­ги­ку муж­чи­ны, – я, ко­неч­но же, по-дру­го­му ста­ла смот­реть на на­ши с Ни­ки­той от­но­ше­ния.

– В Сте­па­не мно­гое от Ни­ки­ты Сер­ге­еви­ча?
– Да, ко­неч­но. Мне ка­жет­ся, что от Ни­ки­ты у не­го очень мно­го прист­рас­тий. Во-пер­вых, он так же обо­жа­ет охо­ту, он спор­тив­ный – как и Ни­ки­та, нес­коль­ко ча­сов в день за­ни­ма­ет­ся спор­том. Он власт­ный, у не­го силь­ный ха­рак­тер, же­ла­ние ли­де­р­ство­вать, пер­ве­н­ство­вать. Это, я счи­таю, идет от семьи Ми­хал­ко­вых. И в то же вре­мя очень мно­гое в Сте­па­не от мо­е­го от­ца.

– Сын – са­мый близ­кий сей­час вам че­ло­век?
– Мой круг ба­на­лен – сын, мать, сест­ра, вну­ки, пле­мян­ни­цы.

С Никитой Михалковым

– Но о сы­не вы го­во­ри­те с та­ким обо­жа­ни­ем, с та­ким вос­тор­гом. Не бо­и­тесь в нём раст­во­рить­ся?
– Вы зна­е­те, мать – это не толь­ко та, кто обо­жа­ет ре­бён­ка сво­е­го. Мать – это тыл. Со­вер­ша­ет твой ре­бё­нок ошиб­ку, про­ис­хо­дит у не­го ка­кая-то бе­да, прав он или не прав, – ты всё рав­но за не­го. Да­же ког­да сын си­дит в тюрь­ме, да­же ес­ли он со­вер­шил что-то ужас­ное. По­э­то­му в пер­вую оче­редь я Сте­па­ну – тыл. А всё ос­таль­ное уже не име­ет зна­че­ния – раст­во­ря­юсь я в нём, не раст­во­ря­юсь. Бы­ва­ет, что мы во­об­ще не ви­дим­ся. Я всег­да го­во­рю, что, ес­ли из­ме­рять лю­бовь Сте­па­на ко мне по ко­ли­че­ст­ву звон­ков, то он са­мый ужас­ный сын. По­то­му что мо­жет не зво­нить не­де­лю. А ес­ли ме­рить по то­му, что в лю­бой мо­мент, по пер­во­му мо­е­му сло­ву, Сте­пан обя­за­тель­но мне по­мо­жет – он са­мый луч­ший сын. Мы с ним час­то спо­рим по по­во­ду вос­пи­та­ния вну­ков, он ме­ня ру­га­ет за то, что я их ба­лую.

Источник: interviewmg.ru