Яков Миркин:
«Экономика – это своего рода наш неудачный национальный проект»

Известный ученый, председатель совета директоров инвестиционной компании «Еврофинансы» отвечает на вопросы Bankir.Ru

– Разговором с вами я хочу начать реализовывать свою давнюю мечту – сделать серию бесед с представителями либерального экономического мировоззрения. Своего рода – диалоги «пятой колонны»…

– Она очень разная, эта колонна. И она точно не «пятая», скорее – просто колонна, одно из оснований российского общества, если мы собираемся строить открытую, свободную рыночную экономику, прошедшую технологическую модернизацию. А от этого еще никто не отказывался. В понятие «либерализм», к сожалению, у нас упаковываются очень разные воззрения. Система взглядов, которая преобладает в России с середины девяностых годов под именем «либерализма» и которая доминирует как экономический мейнстрим, в условиях формирующихся рынков является скорее псевдолиберализмом, ведущим в итоге к несвободе. Есть и другая школа, тоже либеральная. Ее можно было бы назвать «прагматичный либерализм» (это не мое определение) или же «рациональный либерализм». Или даже «реальный» или «реалистический либерализм», кому как нравится. Но не «магический». Ближе всего к тому, что в международной практике называется «экономикой развития» (development economics). Эта школа формируется поневоле, как ответ на экономическую безысходность. Потому что опыт либерализма в той форме, в которой он случился в России, оказался неудачным.

– Почему вы считаете его неудачным? Неудачным социально или неудачным экономически?

– И социально, и экономически. Сегодня это уже можно констатировать, поскольку мы говорим о практике, продолжающейся почти двадцать пять лет. И мы эту четверть века заканчиваем негативно. Завершаем ее с сырьевой, не прошедшей технологическую модернизацию, недифференцированной экономикой. Экономикой, выстроенной по модели обмена сырья на бусы, с очень мелкой, деформированной финансовой системой. Подумайте сами: о чем говорить, если мы четверть века ждали – и не дождались – нормализации процента? Значит, и следующую четверть века могли бы точно так же ждать. Вот итог экономической политики, которая шла, ориентируясь на мейнстрим, исходя из школы, которую можно было бы назвать «рыночным фундаментализмом».

Именно поэтому у нас такой перекос между реальностью и экономической и финансовой политикой. Мы «изображали» развитую рыночную экономику. Скажем, Центральный банк изображал Банк Англии, или Банк Франции, или Федеральную резервную систему. Прочие актеры могли видеть себя как существующие в великой, в развитой (developed) экономике, наравне существующей с самыми первыми, но с неподходящим народом, вечно ищущим каких-то обходных путей, вечно стремящимся что-то неправедно вывезти, обойти и умыкнуть. И, соответственно, многие решения принимались исходя из такой, далекой от реальности картины мира. Поэтому новейшая история нашей экономической политики пронизана ошибками и мифами. Насаждаемыми жесткой псевдолиберальной идеологией, которая вела и продолжает вести к неприятностям. Шествовали по дороге, которая вела к деформированной модели экономики и общества. Шаг первый – шоковая терапия; шаг второй – приватизация в той форме, в какой она была проведена, все – для скупки и концентрации активов своими и нерезидентами; шаг третий – финансовая стабилизация перед кризисом 1998 года как одна из его причин, обескровившая финансы и внутренние инвестиции; шаг четвертый – вывод из страны ликвидности и сверхтяжелое налоговое бремя (вместо роста внутренних инвестиций) в «золотые», «тучные» времена до кризиса 2007–2008 годов. Все эти годы – досрочные открытия счета капитала, политика «сильного рубля» при сильной немонетарной инфляции, заканчивающаяся вспышками девальваций. Неудачи, кризисы, сверхвысокая волатильность, неподавленные конфликты личных интересов в открытой, мелкой и либерализованной экономике, свободная игра рыночных сил, неизбежно ведущая к деиндустриализации в мире, где рынки продукции с высокой добавленной стоимостью уже «захвачены» другими, более сильными игроками.

Все это аккуратно вело к сверхконцентрации собственности, к расширенному участию государства в экономике, в бизнесе, к его вмешательству в частный бизнес; во-вторых, к олигополии и монополии как доминирующей модели хозяйствования; в-третьих, к росту регулятивного бремени. И, соответственно, к созданию того самого государственного или окологосударственного капитализма, который мы сегодня имеем. Причем это очень рискованный вид госкапитализма, потому что, основываясь на экспорте сырья, он находится полностью на «внешних поводках». То есть он полностью зависим от мировых цен на сырье. И, поскольку не решалась проблема финансового развития, создания крупной финансовой машины в стране, он был сильно зависим и продолжает зависеть от иностранных инвестиций. А те, кто мог бы стать источниками длинных инвестиций, всегда эту машину, эту экономику считали очень рискованными. И внешняя среда очень утилитарно, как к непрочным конструкциям, относилась и продолжает относиться к существам под названием «российская экономика» или «российский финансовый рынок». Все это создавало вмененную волатильность, причем огромную. С малыми экономиками стран Восточной Европы было гораздо проще, тем более что они были быстро «поглощены» ЕС. В эти страны, как в свой дом, быстро вошли массовые потоки западных инвестиций, «длинные» деньги. Российский же рынок, с точки зрения инвесторов из мировых финансовых центров, – зона сталкеров, критики, повышенной доходности, запредельных рисков. Ситуация 1998 года с акциями и ГКО – самая яркая и масштабная иллюстрация в подтверждение этого. Мы были идеальным рынком для имплантации волатильности, для обеспечения нерезидентам возможности скупки дешевых российских активов в долларах, с расчетами за рубежом (акции), или для carry trade и сверхприбылей в госбумагах (очень высокая доходность, открытие рынка для нерезидентов перед кризисом, стабильный рубль).

Девальвация рубля в конце 2014 года – из того же ряда. Курс на крепкий рубль, мифы о сильном рубле, стабилизация курса рубля как главная задача (вместо заниженного курса как стимула экономического роста) – все это привело к огромному разрыву между реальным и номинальным эффективными курсами рубля. Переоцененность рубля достигла крайней степени напряжения, губящей производство с высокой добавленной стоимостью. Это был очередной пример вмененной волатильности, идущей не только от экономической / финансовой модели или макрополитики, но и от теоретической школы, которая их формирует.

Вся ткань российских макроэкономических решений, шаг за шагом, основана на ошибочных и очень жестко насаждаемых идеях. Их имплементация привела к тому, что в итоге через четверть века мы имеем экономику как неудачу. Экономика – это своего рода наш национальный неудачный проект.

– Тогда, полагаю, вы оцениваете нынешний кризис не как «очередной», а как своего рода «венец кризисов» российской экономики, их естественное продолжение?

– С одной стороны – это кризис в череде «естественных» кризисов. Поскольку такие экономики, как российская, находящиеся в среднем кластере развивающихся рынков, по статистике, один раз в пять-десять лет переживают кризис. Экономики такого типа по своей сути очень волатильны.

С другой стороны – да, этот кризис своего рода «финишный» для жесткой псевдолиберальной модели, которая четверть века реализовывалась в российской экономике и теперь дошла до точки.

– Завтра нефть качнется вверх, и мы будем делать вид, что не дошла…

– Завтра она не качнется (тема для отдельного разговора). Эта модель дошла до точки в том смысле, что параллельно неудачному проекту в экономике развивался процесс… сейчас попробую точнее сформулировать… сверхконцентрации во внеэкономической области. Нарастали конфликты с внешним миром. И здесь одно подгоняет другое.