– Да, но ведь понятно, почему она сформировалась. Во-первых, недоверие самим себе. То есть мы сами от себя спасали свои деньги. Иначе «распилят», растратят, украдут и бросят на потемкинские деревни…

– Странно, что мы всегда начинаем объяснять, почему это могло быть так, и только так. Виноваты риски, виновато недоверие, виноват бизнес… Объясняя, мы как бы исходим из позиции, что другого решения быть не могло. Между тем это была огромная макроэкономическая ошибка, которая и привела во многом к тому, что мы сегодня имеем. Огромные рентные доходы не были использованы для технологической модернизации. Но мы сами создали миф о неизбежности и безальтернативности той финансовой политики, которая проводилась до кризиса 2008 года.

Возьмем тяжелые налоги, которые существовали с начала девяностых годов. Они принимались как антиинфляционная мера, при этом, на самом деле, разгоняя инфляцию, создавая теневую экономику. И весь огромный мировой опыт говорит о том, что экономики с такими налоговыми нагрузками расти не могут. Сравнения наших властей по налогам – это сравнения с европейскими странами. Говорят, что у нас налоги не выше, чем у других, и кивают на Швецию, например, или на Францию и Германию. Но европейские страны – это страны, экономики которых растут на 0,5–1,5 процента в год или даже находятся в нулевой зоне роста. Наоборот, страны, которые находятся на форсаже и занимаются догоняющей технологической модернизацией, поддерживают исключительно низкие налоговые нагрузки. Конечно, им легче, там минимум социальных обязательств. Но даже если не выводить социальные обязательства за скобки, при прочих равных – огромные льготы за рост производства, за модернизацию. Вот этого ничего в России не было. Напротив, мы исходили из того, что должна быть более или менее равная налоговая нагрузка, что не нужны льготы, что это способ для бизнеса избежать налогов, это что-то неправильное, не вполне рыночное. В международной практике – все наоборот. Все случаи сверхбыстрого роста в странах «экономического чуда» были связаны как раз не только с очень низкой налоговой нагрузкой (26–32 процента ВВП), но еще и с тем, что субъектам экономики предоставлялись ударные пакеты налоговых льгот – целым регионам или приоритетным отраслям.

Еще один миф – сильный рубль. Мы плакали от счастья, когда у национальной валюты был твердый курс или он хотя бы стабилизировался надолго. Эта ложная идея – в условиях сильной немонетарной инфляции – запускала из года в год рост разрыва между реальным и номинальным эффективными курсами рубля. Трижды глубокая приверженность идее твердого рубля запускала вспышками девальвацию. Трижды порождала спекуляцию и carry trade, вызывала к жизни классические механизмы финансовых кризисов. С начала двухтысячных годов она вызвала стойкую переоцененность рубля, убивавшую высокотехнологичный экспорт, втягивавшую импорт в подавление внутреннего производства и, наконец, максимально способствовавшую вывозу капитала и нашему избыточному потреблению за границей. Однако и сегодня, после двукратной девальвации, мы – где-то там, в самых тайных своих мыслях – упорны в приверженности сильному рублю. Но во всех случаях «экономического чуда», сверхбыстрого роста страны старались это делать с умеренно недооцененной валютой.

– Продолжая эту мысль, мне кажется, что единственный плюс, который мы имеем в этот кризис, – резкое снижение курса рубля. Мы обрели наконец свободно конвертируемую валюту, которая определяется не желанием властей, а рынком. И сейчас на экономике хотя бы не лежит бремя поддержания «твердого рубля»…

– Да, это верно. Я давно прогнозировал резкое снижение рубля. Рубль был очень переоценен, и впереди маячила девальвация. Так же, как это было в 1998 году, после длинного удержания курса. Твердый рубль был тяжким бременем, бетонной плитой на экономике. Я видел примеры, когда предприятия умирали именно потому, что бизнес был задавлен переоцененным рублем. Потому что рублевые издержки росли, а валютная выручка, ее рублевое измерение постоянно отставали. Предприятия уходили в стойкий убыток. В сырьевом секторе рост цен на топливо и металлы на мировых рынках все это сглаживал, делал не столь очевидным.

Так что я согласен с вами, девальвация рубля – единственный положительный момент этого кризиса. Но то, как это было сделано, вызывает большие сомнения… Ведь если нужно куда-то спуститься, то сделать это можно двумя способами…

– Идти или свалиться?

– Да. Мы свалились. Мы получили сверхвысокий процент, чтобы микшировать издержки девальвации, и это – новый удар по развитию. Думаю, что в тот момент, когда было объявлено о повышении ключевой ставки, первая идея, которая возникла в головах участников финансового рынка, – как можно быстрее убрать отсюда капитал. Потому что риски становятся запредельными. Инициаторы повышения ключевой ставки считали, конечно, по-другому. Идея была традиционной – повысим ставку, и эта сверхвысокая доходность удержит капитал. Как же! То, что работает на развитых рынках, может приводить к совершенно обратному результату на рынках, похожих на горящие угли. Почти двукратное повышение Центральным банком ключевой ставки – просто знак кризиса, беги кто может.

Кстати говоря, вовсе было не обязательно открыто, публично объявлять о переходе рубля к свободному плаванию. В экономике, находящейся на снижающейся траектории, это все равно что нож в спину рынку. Ясный сигнал – впереди падение курса, продавай рубли, покупай валюту, чем быстрее, тем лучше. Так рынок и сделал. При том, например, что МВФ оценивает валютный режим (свободное плаванье или нет) де-факто, а не по декларациям. Так что – зачем? То же самое можно было сделать, просто делая. Об этом не объявляя. Центробанк должен быть хитрым существом, изворотливым, а не простым и прямодушным. Он, как известно, не должен объявлять оперативно и громогласно о своих ближайших намерениях, порождая страхи, риски, спекуляции. Это совершенно ни к чему, если мы, конечно, не хотели бы добиться обратного результата.

– На ваш взгляд, если говорить опять же о всех двадцати пяти годах экономической попытки, какова во всем этом роль процентной ставки? Я с интересом наблюдаю сейчас, какие страсти кипят в Польше по поводу жутко задранной ставки центробанка – аж два процента! Два процента расцениваются как «шлагбаум» развития. Мы же за эти двадцать пять лет так ни разу не жили с более или менее сносной ставкой…

– Да, это правда. И могли бы следующую четверть века, будучи якобы либералами, ожидать снижения ставки на основе независимо действующих, конкурирующих рыночных сил. Процент должен был бы снижаться в меру роста конкуренции финансовых институтов.

Проблема в том, что наша экономическая среда не является вполне рыночной, не является конкурентной. Пять банков, которые владеют более чем половиной банковских активов, в том числе четыре из них с госучастием – это не конкурентная среда. Это олигополия, заинтересованная в высоком проценте, и ожидать, что в таких условиях свободное развитие рыночных сил само по себе снизит процентную ставку, можно до скончания века. Этого не будет. Это то же самое, что лечить больного таблетками или советовать ему вести здоровый образ жизни, когда уже необходимо хирургическое вмешательство.

И опять сошлюсь на опыт изучаемых мной примеров «экономического чуда». Как это делалось в тех экономиках? В полурыночной среде приходилось прибегать к тому, что в международной финансовой практике называлось репрессированной финансовой системой.

Что это такое? Это не система а-ля советская, не система централизованного кредитного и кассового планов. Но это система, в которой производится действительно массированное вмешательство государства и центрального банка в повседневную жизнь финансовых институтов при том, что в ней продолжают развиваться рыночные начала. ЦБ действует как «центральный банк развития». Он ставит целями своей политики не только стабильную валюту, стабильность цен, но и экономический рост. Он отвечает вместе с другими ведомствами за рост и модернизацию экономики. Когда система процентных ставок не может прийти к нормальному состоянию на основе саморегулирования рынка – есть десятки способов вмешательства со стороны центрального банка. Широко применялись процентные потолки, лимиты на процентную маржу, рефинансирование под низкий процент, льготы по процентам и субсидирование процента для приоритетных отраслей.

Это на самом деле все то, чем сейчас начинает заниматься Банк России. Появились «потолки» процентов по потребительским и ипотечным кредитам. Заговорили о субсидировании процента по ипотеке. Это все не рыночные вещи. Желаем мы этого или не желаем, самые ярые мы либералы или нет, но приходится административно вмешиваться в процент, потому что уже четверть века он не может вернуться в нормальное состояние. Если практики понимают, в какой реальности существуют, то должны временно отказаться от идеи «рынок сам все вылечит» и осуществить массированное вмешательство в процент, кредит, финансовый рынок. Те же процентные потолки по банковской марже.

– Даже так?

– Да. Это неприятный механизм, нерыночный, потенциально коррупционный. А что делать? По сути, хирургическое вмешательство…