– То есть концентрация экономики подгоняла концентрацию управленческую, политическую – и наоборот?
– Да, это взаимно влияющие процессы. Конечно же, в момент, когда внеэкономические конфликты достигли пика остроты, произошел кризис. Естественно, этот кризис распространился и на сферу экономики. Процессы концентрации нарастали с середины девяностых годов и пока не достигли окончательности. Наша экономика – еще рыночная, но не вполне рыночная. Наша демократия – еще демократия, но не вполне демократия. Такова дорога сверхконцентрации силы, ресурсов, управленческих конструкций. Естественно, одновременно происходила и концентрация рисков, которые с этим связаны. И вся эта система вступила в острый конфликт с внешним окружением и попала в ситуацию очень жесткого экономического давления. Давления, которое может шаг за шагом поставить всю эту конструкцию на край существования, поскольку финансовый и технологический бойкот, который направлен на обрезание роста добычи сырья и модернизацию в этой области, сопряжен с тем, например, что в производстве оборудования и в электронной промышленности зависимость России от импорта составляет, по данным минпромторга, восемьдесят-девяносто процентов. Очень высокая, почти критическая зависимость и в ряде других отраслей.
И дело не только в финансово-техническом бойкоте. Кроме этого одновременно мы теряем якорного клиента (ЕС – пятьдесят процентов внешнего товарооборота). Нас больше не хотят видеть как основного поставщика топлива. Раньше Россия обеспечивала треть топливного рынка ЕС. Сегодня официальная энергетическая политика Европейского Союза направлена на замещение российского топлива, на диверсификацию источников поставки сырья. Де-факто это означает и ныне идущие, и будущие снижения физических объемов поставок топлива и другого сырья. К тому же – проблема низких цен на нефть, на газ, на металлы. Причем такое форсированное движение цен на нефть вниз, основанное на не менее стремительном укреплении доллара, могло быть не вполне рыночным. Но мы об этом никогда не узнаем…
Вот четыре «удавки» для полурыночной российской экономики как проекта, не слишком удачного.
– ОК. Но почему в неудаче вы считаете виноватой жесткую либеральную модель?
– Мы сейчас не говорим о либеральной модели как таковой, не о либерализме. Те же имена могут быть в уличном языке применены к разным вещам. И одни вещи этим именам соответствуют, а другие – нет. Я бы назвал российскую экономическую политику рыночным фундаментализмом. Это, может быть, даже и не либеральная политика вообще, потому что такая политика, если бы она существовала, должна была быть направлена на высвобождение энергии бизнеса и, прежде всего, среднего класса. Грубо говоря, основана на лозунге «Пусть расцветают все цветы». Либеральная модель ориентирована на создание рыночной среды, где обеспечивается сильная конкуренция. И самое главное: либеральная модель – это не только бизнес, но и самочувствие населения, его свобода действовать, полностью работающие социальные лифты, высокая диверсификация собственности. Она должна обеспечивать возможность для среднего класса с небольшими рисками генерировать активы, имущество, улучшать качество жизни. Причем – вне зависимости от конъюнктуры цен на нефть и на другое сырье, а основываясь прежде всего на росте внутреннего спроса и предложения. Вот либеральная модель!
Целеполагание либеральной модели – это продолжительность и качество жизни населения. Плюс его активность, мобильность, высокая энергетика, вкус к рискам и, соответственно, желание делать бизнес, проекты.
В либеральной модели любой вектор политики, любой механизм управления должны иметь в виду именно эти цели. Они направлены на снижение избыточного регулятивного бремени и любых рисков, которые выгоняют капитал, людей или бизнес из страны. Это и есть либеральная модель.
Что еще? Любая идея, даже если она правильна, еще должна быть рационально применена. Все можно довести до крайности, которая любую идею превратит в нечто обратное. Поэтому всегда существует большая разница между формальной, словесной оболочкой, в которую облекается политика, и ее сутью. В итоге у нас концепция либерализма оказалась связана с неудачной политикой. С тем, что не удалось модернизировать экономику, не удалось ее сделать эффективной. С огромными потерями населения. С тем, что под лозунгами «защиты животных» слабого зверька, привыкшего к клетке, отпустили сразу на свободу в лес и там его немедленно придавили. Это, конечно, «либерализм», освобождение – чтобы тебя сразу и немедленно.
– Да, но разве причина в экономической политике? Почему не в «сырьевом проклятье»? Сырьевые доходы явно снижали политическую волю к развитию. Управленческое желание модернизировать экономику было ничтожно мало…
– Да, можно, конечно, представить модель семьи, на которую обрушился поток рентных доходов и она превратилась в коллективного Журдена, в мещан во дворянстве. И бесцельно растрачивает все то, что имеет, особенно не думая о том, что будет завтра… Но, наверное, вы согласитесь, что может быть и другая модель семьи, которая рационально использует доходы, свалившиеся на нее, и очень аккуратно отстраивает конструкции на будущее. Эта семья не менее возможна… «Сырьевое проклятье», «ловушка среднего класса» – это наполовину мифы. Мы должны тогда говорить о полной иррациональности человека или крупных сообществ людей, которые всегда ведут себя алогично, если им достается природная рента. Но это не так. Потому что есть и другие примеры, когда страны более рационально распоряжаются доставшимися им возможностями.
Более того, опыт экономических прорывов, стран «экономического чуда» поддается исследованию. В прошлом году у меня и моих коллег вышла книга, посвященная такому опыту рационального поведения, – «Финансовые стратегии модернизации экономики: мировая практика». По сути, это технические руководства – как делается «экономическое чудо», как настроить финансовую систему страны на стимулирование модернизации, сверхбыстрого роста.
Примеры модернизаций в Японии, Южной Корее, Сингапуре, Малайзии или Китае показывают, что при наличии политической воли в любых обстоятельствах, оставаясь в рамках рынка или переходя к нему, можно выстроить «государство развития», превратить свой центральный банк в «ЦБ развития», использовать все доступные финансовые механизмы как архимедов рычаг для вытягивания экономики. Это хорошо известная международная практика в рамках «экономики развития» (development economics). И, скажем, если бы Японию в 1965 году настигла бы… ну, не нефть, а некий дар, спустившийся на нее с небес, – я серьезно сомневаюсь в том, чтобы модернизация остановилась. Скорее весь этот дополнительный ресурс влился бы в ту машину, которая была нацелена именно на рост, на то, чтобы быть на бегу, жить как можно быстрее. Понятно, что потом началось бы торможение (почему это неизбежно происходит – отдельный вопрос). Но оно точно произошло бы не в связи с тем, что «свалился» некий рентный дар… Известно, что природные ренты могут быть рационально использованы. Примеры тому – Норвегия, Канада, отчасти являющаяся сырьевой экономикой, Австралия. В какой-то степени тот же Сингапур, который, обладая «природной рентой» в виде удобной гавани на пересечении торговых путей, имел шанс остаться бедной страной, но пошел на модернизацию, ставшую примером одной из наиболее эффективных и удачных в мире. Примеров того, как «дар небес» начинает использоваться рационально, думаю, найдем немало. Точно так же, как и примеров, когда дары эти бессмысленно и бесплодно растрачиваются…
– Однако во многих примерах «экономическое чудо» было построено не только на рациональной политике, но и на массе довольно трудолюбивых людей, готовых, грубо говоря, работать за тарелку риса в день. А мы имеем, с одной сторону, рентную экономику, с другой стороны – народ, который в общем стал жить (по крайней мере в столицах и крупных городах) вполне сравнимо с европейским уровнем.
– Но в начале девяностых годов этого не было. Мы же сейчас говорим о попытке длиной в четверть века, а не только о точке, к которой сегодня пришли. В начале девяностых годов я помню, как держу триста долларов в руке и чувствую себя богатым человеком, обеспечившим свою семью. Издержки на рабочую силу – в валютном измерении – были невелики. Другое дело, что, привыкая ничего не перестраивать, а только проедать природную ренту, мы и население приучили к рентной модели, оно тоже вкусило ее «благ».
Кстати, мы в начальной точке находились в какой-то мере в более выгодных условиях, чем другие страны, перед которыми стояла проблема экономического прорыва. Мы имели доставшуюся в наследство от Советского Союза довольно квалифицированную рабочую силу. А Южная Корея начала шестидесятых годов была беднейшей из беднейших стран, где половина бюджета формировалась за счет американской помощи. Или Китай конца семидесятых годов, с его левацким коммунистическим прошлым и настоящим, с его затратными армией и силами безопасности, с его функционерами, которые были полностью пронизаны антирыночной идеологией и риторикой… И, тем не менее, это не помешало «экономическому чуду» на рыночной или идущей к рынку основе. Правда, есть одна закономерность. Во всех случаях был конкретный автор «экономического чуда», который действовал рационально, очень трезво, без всяких предубеждений, просто, как инженер. Мы же каждый раз, когда возникала развилка, умудрялись выбрать иррациональный путь. Яркий пример этому – начало двухтысячных годов, когда начали расти цены на нефть, газ, металлы. И тут же сформировалась модель, в которой страна выводит за кордон заработанную ликвидность. И это – при тяжелом налоговом бремени, нуждаясь в массовых инвестициях, под странным лозунгом об отсутствии инвестиционных проектов внутри страны. На пустое место входят деньги нерезидентов, быстро растут внешние корпоративные долги, потому что деньги для инвестиций все-таки нужны, а тем временем страна не занимается развитием собственной финансовой машины, развитием собственного финансового рынка; она, как заведенная, почти десять лет продолжает отправлять свою кровную ликвидность, как избыточную, в какие-то далекие края. Странноватая модель, согласитесь?
