Храм святых новомучеников и исповедников российских в Бутове
Если мученическая смерть царской семьи была искупительной жертвой
за сам Дом Романовых и за богоотступничество – прежде всего в годы
раскола XVII века, то «бутовская жертва» стала искуплением для священства
и мирян Русской церкви (причем как никониан, так и старообрядцев)
за беснования «христианской демократии» и «церковного Февраля».
Поэтому естественно, что в феврале–марте 1917 года, по словам Бабкина, «позиция высшего духовенства свидетельствовала о том, что иерархи решили воспользоваться политической ситуацией для осуществления своего желания получить освобождение от влияния Императора (“светской” власти) на церковные дела и фактически избавиться от царя как своего “харизматического конкурента”». Синод уже 6–8 марта распорядился изъять из богослужебных чинов поминовение царской власти. Если Россия была провозглашена Александром Керенским республикой только через шесть месяцев после революционных событий, то Синод это сделал через шесть дней. А уже к концу марта 1917 года все места богослужебных и других чинов Русской православной церкви, где ранее поминалась царская власть, были исправлены. Изменения заключались в буквальной замене поминовения Императора и лиц царствующего дома на поминовение «благоверного Временного правительства» (даже до и без решения предполагавшегося к созыву Учредительного собрания). По сути, именно действия Синода сделали революцию необратимой.
Историк указывает и на своеобразный кощунственный символизм в поступках отдельных представителей духовенства, ассоциировавших свержение самодержавия с пасхальными торжествами. Многие современники указывали на «пасхальную» атмосферу Февральской революции. На улицах городов нередким было приветствие: «Христос воскресе… наконец-то мы свободны». А один из московских клириков, священник Владимир Востоков, явился 4 марта 1917 года на Красную площадь для служения праздничного молебна не в темном (великопостном, положенном по церковному уставу), а в красном – пасхальном – облачении. «Многим из тех, которые в те дни участвовали во всеобщей революционной вакханалии, даже казалось, будто бы “рай опустился на землю”», – отмечает Бабкин.
Да, многие мечтали о временах первых христиан. Но было ли всеобщее девство? Был ли всеобщий добровольный отказ от имущества, от богатства да и от «личной свободы»? От самой жизни? Был ли отказ от возложенного на человека «бремени царского» действительным принятием «бремени Христова»? Не был ли вообще «конец константиновой эры», как говорили и сейчас любят говорить ревнители «Церкви без Царя» и как поспешно возвещают некоторые катехизисы, огромным обманом? Ведь никакого возврата к «первохристианству» нет, да и быть не может. Разве что в иночестве. Но в иночестве он был и есть всегда.
Собор 1917–1918 годов, созванный без участия Императора, то есть в противоречии с никем и никогда не отмененными (и не могущими быть отмененными) канонами Церкви и традициями, целиком проходил под знаком «христианской республики». Все поступавшие к нему предложения о необходимости пересмотреть позицию в отношении свержения монархии пресекались. Был полностью изменен 11-й анафематизм чина недели православия: вместо анафемы «дерзающим на бунт и измену» против царя – анафема на возводивших хулу на Православную церковь, на посягающих на ее собственность и жизнь духовенства.
Одним из идеологов «христианской демократии» стал духовный сын митрополита Антония епископ Уфимский Андрей (князь Ухтомский), впоследствии перешедший к старообрядцам белокриницкого согласия. Одну из глав своих воспоминаний он так и назвал: «Моя защита республики». Он, в частности, писал: «Это было в Томске в течение первых двух недель ноября месяца 1918 года. В Томске происходило сибирское соборное совещание, когда Урал и Сибирь оказались отрезанными от Москвы чешским фронтом. <…> Дело в том, что огромное большинство этого собрания были самые бессмысленные монархисты, возводившие монархизм в догмат (здесь и далее курсив мой. – В.К.) и нисколько не желавшие считаться даже с самыми очевидными фактами. Соответственно с этим главным догматом о необходимости и неизбежности восстановления царской власти и начались работы этого томского собрания. Я стал решительно и твердо протестовать против такого оборота дела. <…> Что же я говорил своим монархистам? Что я мог сказать им на основании Священного Писания? Я говорил, что в Священном Писании есть целая отдельная Книга Судий, описывающая идеальную республику. А когда древние иудеи вместо этих благочестивых судей пожелали иметь своего царя, то это вызвало гнев Божий».
Гнев Божий?