Иероним Босх. Искушение святого Антония. 1500–1510
Ценность и значение исихазма выходят за рамки православия. Еще в постановлениях
Второго Ватиканского собора говорилось, что «на Востоке процветала иноческая
духовность», ставшая «своего рода источником латинских религиозных учреждений».
Но разговор о византийском наследии не может ограничиться исихазмом. Не только исихазм, но даже православие в целом – лишь одно из крупных слагаемых феномена Византии, византийского сознания и византийского культурно-цивилизационного организма. Организм этот изначально непрост, сложившие его факторы принадлежат разным мирам. Большинство описаний и характеристик Византии начинается с указания трех ее фундаментальных составляющих. Процитируем, к примеру, Георгия Острогорского: «Римская государственность, греческая культура и христианская вера суть главные источники византийского развития. Без любого из этих трех элементов сущность Византии немыслима». Все три названные столпа Византии – совершенно разной природы и, разумеется, в византийской жизни они не существовали независимо и отдельно, но постоянно сложно взаимодействовали между собой. Обратимся к взаимоотношениям первого и последнего – государственности и веры. Конкретнее речь идет о римской имперской государственности. Она, в отличие от привычной нам европейской государственности Нового времени, включает в себя даже не просто связь с религией, но мощный религиозный компонент как часть собственного внутреннего содержания. Начиная с Цезаря и особенно Августа империя обретает религиозную основу в виде особого культа императора, в который входит божественное почитание его персоны, клятва его гением, воскурение фимиама перед его статуей, строительство храмов в его честь, в том числе и для принесения ему жертв. Участие в этом культе – главный гражданский долг подданного империи. Это – идейное и сакральное ядро римской государственности, и оно прочно перешло в византийскую имперскую государственность. «Культ императора – единственный античный культ, сохранившийся после официального принятия христианства при Константине I и Феодосии», – констатирует авторитетный «Словарь античности». Но этот государственный культ – ярко выраженный языческий культ! Как таковой он не может не расходиться с христианскою верой – и в итоге два столпа Византии вступают в непростое, напряженное взаимодействие между собой: вера стремится христианизировать Римскую империю, империя же, в свою очередь, стремится объязычить, паганизировать или, точнее, в согласии с этимологией, опоганить веру. Так фиксировал это обстоятельство Николай Алексеев, крупный философ и государствовед из эмиграции первой волны: «В Византии <…> от столкновения евангельского учения с языческой государственностью произошла своеобразная равнодействующая». Это довольно удачная формула. Но далее, разумеется, надо раскрыть, какова же была эта равнодействующая.
Имеется изобилие фактов, черт, способных породить впечатление, что языческие элементы не только выжили, но и получили преобладание. Подобный взгляд долгое время доминировал в науке. Как отмечает крупнейший современный византинист Жильбер Дагрон, в его формирование главный вклад был внесен «римокатолицизмом, но не без помощи прогрессивного крыла русской православной мысли». Не уходя вглубь времен, в качестве выразителя католического антивизантизма надо назвать прежде всего ученейшего Мартина Жюжи (1878–1954), российского же – Владимира Соловьева, который писал, не обинуясь: «Государство римско-византийское сохранило совершенно языческий характер, в нем не произошло решительно никакой существенной перемены. Нельзя указать ни одного сколько-нибудь значительного различия между государственным строем при язычнике Диоклетиане и при quasi-христианах Феодосии или Юстиниане». Такая позиция предполагала, что христианская Византия сохранила языческое обожествление императора. Тому были многие подтверждения в придворных церемониалах типа проскинезы (простирания ниц) и проч. А далее мысль очень естественно приходила отсюда к пресловутой концепции «цезарепапизма», согласно которой в Византии кесарь себя сделал «папой», император узурпировал прерогативы главы Церкви – притом при ее собственном благоволении и содействии. Концепция прочно закрепилась, а ярлык «цезарепапизм» надолго стал одним из самых расхожих и популярных в западном и прогрессистском дискурсе о Византии. Еще в «Очерках византийской культуры» (1919) почтеннейшего Павла Владимировича Безобразова, принадлежавшего к школе академика Василия Григорьевича Васильевского, упоминается как нечто бесспорное «цезарепапизм, несомненно, преобладавший в Византии», и утверждается, что «теория симфонии <…> заключает в себе скрытый цезарепапизм». Апологетами цезарепапизма автор представляет крупнейших канонистов Вальсамона и Хоматиана, святого Симеона Солунского.
И все же с развитием науки эта концепция была оставлена, а с нею и целый набор других антивизантийских «предрассудков», по выражению Дагрона. Как он находит, привели к этому «вселенский дух и просто историческая объективность». Разумеется, столкновение религиозности христианской и языческой в конституции византийского государства имелось и отрицаться никак не может. Однако равнодействующая такого столкновения на поверку оказывается иной. Современного научного анализа на базе полного корпуса данных не выдерживают ни представление об обожествлении персоны императора (вопреки наличию императорского культа), ни утверждение о том, что император себе присваивал иерейскую харизму (хотя постоянно случались ситуации, которые были на волос от подобного присвоения). Это тонкое балансирование на грани Дагрон передает фразой парадоксальной и мастерской: «Ни один византийский правитель не утратил разум настолько, чтобы провозгласить себя “императором и иереем”, однако ни один из них не переставал мыслить себя таковым».
