Любая преемственность, в том числе цивилизационная, – вещь сложная и многовариантная. Византизм, в отличие от византинизма (то есть воспроизведения внешних культурных форм империи ромеев), не стал достоянием всей православной Ойкумены. Скажем, рыхлая, свободная и веселая Киевская Русь не поддалась его суровому духу. Впрочем, это государственное образование существовало исторически очень недолго. Более того, в конце ее политического бытия, в правление Владимира Мономаха и особенно Юрия Долгорукого и Андрея Боголюбского, уже явно проступали суровые черты византизма. Но в полной мере византизм оказался востребован на далекой северо-восточной окраине бывшей Киевской Руси, в уделе потомков благоверного великого князя Александра Невского – Москве.
Александр сделал выбор, позднее повторенный и умиравшей Византией. Союзу с папизмом он предпочел подчинение восточным варварам, которые не претендовали на душу нации – православие. До сих пор наши соотечественники, страдающие болезнью европейниченья (термин Николая Данилевского), винят Александра в «исторической ошибке». Время, однако, показало и доказало его правоту.
Константин Леонтьев:
«Византизм в государстве значит – самодержавие. В религии он значит христианство с определенными чертами, отличающими его от западных Церквей, от ересей и расколов. В нравственном мире <…> византийский идеал не имеет <…> преувеличенного понятия о земной личности».
Москва, став органичным соединением военного лагеря и монастыря, превратилась в город, который «слезам не верит». Железной рукой московские князья начали строить новую Русь. Рядом с князьями стояли святители и преподобные, чье участие в собирании земли не ограничивалось только духовным наставничеством, но органично сочетало Божие и кесарево. Так, в условиях подлинной симфонии духовной и светской властей, в постоянном служении сформировался особый человеческий тип. Этот тип сделал возможным в XIV–XV века собирание земель, созидание православной державности последующих двух столетий, светский империализм в его петербургском и советском вариантах. Указанный человеческий тип вполне укладывается в леонтьевское определение византизма. Тут и преклонение перед мощью и величием государства, включавшее в себя пиетет к носителям власти, и суровая церковность (пусть даже ложная, как было в советскую эпоху, когда место Церкви заняла партия). Здесь, наконец, и презрение к мещанскому идеалу, столь характерному для городской культуры Европы (с позапрошлого столетия этот идеал стал доминантой западного бытия), и разумное, трезвое понимание слабости человеческого естества (предрасположенности к греху). Кроме того, для московского человека конечный идеал правды и справедливости находился вне искаженного грехом мира сего, что делало его абсолютно чуждым латинскому легализму. Удивительно, но известные сатирические строки Бориса Алмазова: «Широки натуры русские. Нашей правды идеал не влезает в формы узкие юридических начал», – довольно точно передают это свойство великороссов. То есть тип индивидуального сознания, сформированный византизмом, был склонен выносить понятия окончательной правды и справедливости за пределы естественно-правовых категорий в сферу посмертного воздаяния. При этом сформированное византизмом сознание было почти чуждо приземленному этноцентризму. И, кстати, допускало куда большую, в сравнении с латинским Западом, долю терпимости по отношению к иноверию. Именно подобное обстоятельство позволило мусульманским народам Поволжья относительно безболезненно стать частью Московского государства.
Падение Византийской империи произвело сильнейшее потрясение во всем христианском мире. Но для Московской Руси важнейшим оказалось то, что, по яркому определению Данилевского, «дряхлая Византия показала миру невиданный пример духовного героизма. Она предпочла политическую смерть и все ужасы варварского ига измене вере (подчинению папству. – А.Е.), ценою которой предлагалось спасение». Акт национально-государственного мученичества, продемонстрированный православной империей, Русь восприняла как идеальный поведенческий стереотип и затем многократно демонстрировала, что истина доказывается пролитием не чужой крови, а своей собственной. И хотя любой идеал находится в постоянном конфликте с реальностью, он остается идеалом только там, где за него готовы отдавать силы, здоровье и даже сами жизни. Без именно такого восприятия идеала русское православие могло погибнуть не только в чудовищных гонениях советского времени, но даже в рационалистических искушениях XVIII века. Любопытно, что как раз наследница Византии – православная Россия – выступила через три века в качестве исторического мстителя против сокрушившей царство ромеев Османской империи.
В начале XVI века старец Филофей сформулировал политико-эсхатологическую концепцию «Москва – Третий Рим». Как бы жестоко ни критиковали эту идею различные, в том числе отечественные, авторы, неоспоримым является факт создания русскими великой континентальной империи, единственного государственного образования на азиатско-европейском пограничье, сопоставимого с Римской империей. Даже временный захват Москвы Наполеоном – эпизод, подобный захвату Древнего Рима предками французов – галлами. Более того, российское имперское устройство типологически повторяло римскую и особенно византийскую государственные модели. В идее «Москва – Третий Рим» византизм получил окончательную формулу своей духовно-политической миссии.
