Несколько лет назад политическая жизнь в нашей стране казалась надёжно замирённой. В ней не было политического в строгом смысле слова, и то, что политика у нас была редуцирована до придворных и кабинетных интриг, а на поверхности видимым образом допускались в основном лишь имитации политического, искупалось идеей хорошо упорядоченного, надёжного, почти деидеологизированного правления и управления. В истории такие государства встречались неоднократно, к ним, с некоторыми натяжками, подходит изобретённый в XVIII веке термин «полицейское государство», понимаемое не только как государство угроз и репрессий, но более широко – как «социально-полицейское государство общего блага». Оно социальное – потому что сохраняет ряд важнейших обязательств по расширенному (в сравнении с либеральным государством) обеспечению жизнедеятельности населения (социальные гарантии). Но как полицейское государство оно не допускает внутрь себя политику. Где есть полиция, там нет политики, говорил Карл Шмитт, точнее, политика выводится за границы государства, становится политикой почти исключительно внешней. Есть высшие политические органы, политические решения, политические интриги и кабинетная борьба. Но публично-политического почти нет – или оно носит имитационный характер. Полиция является не просто охраной от преступлений, но всеобщим способом управления, упорядочивания, распределения благ, сообразных позициям разных групп населения. Полицейское управление исходит из того, что как бы сложно ни было устроено общество, его можно научно изучить, определить основные цели и задачи по извлечению пользы из его экономики (часто сырьевой), определить специфику деятельности и функции отдельных групп населения. И позаботиться о том, чтобы все были, в конечном счете, гарантированы от беспорядка. Разумеется, это – только в теории, в идее. Само устройство полиции таково, что она легко превращается в свою противоположность.
Образ крепости, твердыни – вот что присутствует во множестве рассуждений о русской современности. Крепость – то, что занимает свое, исключительное, как сказал бы Георг Зиммель, место в пространстве. Но эстетика крепости не только не позволяет обдумать характер современной силы, но и поставить вопрос о том, что же именно сохраняем мы как своё место в пространстве.
Приведем несколько примеров. Современные исследователи истории классического полицейского государства во Франции (задуманного, как свидетельствует ещё знаменитая «Энциклопедия» Дидро и Д’Аламбера, для счастья всех подданных) охотно цитируют министра полиции, говорившего незадолго до революции 1789 года, что везде, где собираются трое, одним будет его осведомитель. Процветала практика тотальной слежки и бессудных расправ, в то время как парижскую полицию восторженные путешественники называли одним из чудес света. Политическую катастрофу она, как мы знаем, предотвратить не помогла, а полицейские меры в тогдашней экономике тоже показали свою более чем ограниченную эффективность, и от них тоже пришлось отказаться.
История полиции в России – отдельная интересная тема. Начинается она – в строгом смысле – с попыток сначала Петра I, а затем Екатерины II перенять европейские, то есть французскую и немецкую, концепции полиции, но кончается всё тем, что русское полицейское государство становится не столько образцом справедливости и порядка, сколько символом неограниченного произвола. В русской политической науке начала XX века говорят, что есть не только полиция безопасности, но и полиция благосостояния, и трактуют полицию как научно обоснованное управление – все это в период между двумя революциями, выглядящими насмешкой истории над идеями научного полицейского управления социальной жизнью. Впрочем, иногда все оборачивается к лучшему. Историки американской полиции утверждают, что в XX веке полицейское вмешательство в экономику и социальную жизнь во времена Нового курса президента Франклина Рузвельта отчасти напоминает устройство тоталитарных режимов именно сочетанием репрессивности, социальных проектов и государственного управления экономикой. Новый курс принято считать эффективным, но что нам дает это сообщение вместе со всеми остальными?
Приведенные примеры иллюстрируют одну важную особенность полиции – ее радикально антипроцессуальный характер. Полицейское управление, полицейская забота о жизни и здоровье граждан, полицейские репрессии и полицейское предупреждение преступности устроены таким образом, что с трудом функционируют во временных горизонтах, задаваемых процедурами. Где есть процедуры, правовые регуляции отдельных шагов, необходимых для принятия решений, там затруднена прямая связь между усмотрением существа дела, постановкой задачи и собственно действием. Действия полиции, указывает, скажем, законодатель ФРГ, начинаются там, где урегулирование не происходит само собой, правовым способом. Но если полиции – по тем или иным причинам – отдается первенство, если оспорить качество усмотрения существа дела невозможно или почти невозможно, если решения и деяния следуют одно за другим, не оставляя пространства для урегулирования дел иначе, как с участием полицейских сил, единственной гарантией того, что дело не обернется совершеннейшим произволом, являются добрая воля всех участвующих в полицейском управлении и добрые нравы тех, на которых оно направлено.
Эта гарантия, конечно, весьма слаба. На стороне управляемой способствовать полицейскому управлению могло бы воодушевленное и солидарное население, но уже давно было замечено, что полицейское управление меньше интересуется мнениями и качествами граждан, нежели, как называл это Гегель, внешней стороной дела. «Думайте что угодно, но подчиняйтесь», – говорит полиция, и за это пренебрежение мнениями дорого приходится платить полицейскому государству. Вот почему неудивительно, что полицейское государство изначально держится на насилии и что насилие это имеет целью так или иначе подавить политическое, замирить пространство конкуренции, а уже потом, в этом замирённом пространстве, осуществлять рутинные операции по контролю, воспитанию, формированию законопослушного подданного.
