Николай Добровольский. Здесь будет город заложен. 1880

Нелепость петровской перестройки была не столько в том, что здесь
на российскую почву пересаживался Запад, ни даже в том, что делалось
это под страхом быть выпоротым, сколько в том, что пересаживалось
сразу готовое и последнее.

4

Не­ле­пость пет­ро­вс­кой пе­ре­ст­рой­ки бы­ла не столь­ко в том, что здесь на рос­сийс­кую поч­ву пе­ре­са­жи­вал­ся За­пад, ни да­же в том, что де­ла­лось это под стра­хом быть вы­по­ро­тым, сколь­ко в том, что пе­ре­са­жи­ва­лось сра­зу го­то­вое и пос­лед­нее. Но пос­лед­нее За­па­да, его dernier cri («пос­лед­ний крик мо­ды», фр.), ни­как не го­ди­лось на то, что­бы и здесь быть пос­лед­ним. Здесь оно ока­зы­ва­лось пер­вым: на­ча­лом, но та­ким, ко­то­рое ра­зыг­ры­ва­ло се­бя в то­пи­ке кон­ца. От­то­го, ед­ва вой­дя в ис­то­рию, сра­зу за­ня­ли ни­ши апо­ка­лип­си­са и эс­ха­то­ло­гии, ни­че­го не же­лая слы­шать о не­на­ви­ст­ной се­ре­ди­не. Гус­тав Шпет за­пе­чат­лел си­ту­а­цию в ре­жу­щих, как нож, ха­рак­те­рис­ти­ках: «За­пад про­шёл шко­лу, а мы толь­ко пло­хо учи­лись у За­па­да, тог­да как нам нуж­но прой­ти ту же шко­лу, что про­хо­дил За­пад. Нам учить­ся всег­да не­до­суг, вмес­то схо­ле у нас ас­хо­лия. За аз­бу­кою мы тот­час чи­та­ем пос­лед­ние из­вес­тия в га­зе­тах, лю­бим пос­лед­ние сло­ва, ре­ша­ем пос­лед­ние воп­ро­сы. Буд­то бы де­ти, но на школь­ной скамье, мы – не­до­рос­ли. Та­ки­ми ро­ди­лись – на­ша ан­ти­но­мия – от рож­де­ния, вер­нее, от кре­ще­ния: крес­ти­лись и крес­тим­ся по-ви­зан­тийс­ки, аз­бу­ку вы­у­чи­ли бол­га­рс­кую, книж­ки чи­та­ем не­мец­кие, пи­шем книж­ки без сти­ля». Ре­зуль­та­том этой ан­ти­но­мии ста­ла во­пи­ю­щая не­од­но­род­ность – диск­рет­ность и дис­то­пия – куль­тур­но­го прост­ра­н­ства в оп­по­зи­ции отор­ван­ных друг от дру­га и об­ре­чён­ных в этой отор­ван­нос­ти на де­ге­не­ра­цию «ин­тел­ли­ген­ции и на­ро­да». Ес­ли фо­кус Пет­ра и удал­ся, то, ско­рее, как изящ­но от­де­лан­ный ба­роч­ный фа­сад, скры­ва­ю­щий от глаз аб­со­лют­ную не­сог­ла­со­ван­ность ин­терь­е­ра; де­ло бы­ло да­же не в вы­бо­роч­нос­ти экс­пе­ри­мен­та, где куль­тур­ный ви­рус при­ви­вал­ся в про­пор­ции, ска­жем, один к ты­ся­че (и да­же боль­ше), а в не­сов­мес­ти­мос­ти, ес­ли не про­ти­во­по­ка­зан­нос­ти, поч­вы; но ес­ли уж мож­но бы­ло од­наж­ды вы­стро­ить сто­ли­цу на бо­ло­те, то что мог­ло по­ме­шать вы­дать тря­си­ну за субт­ро­пи­ки. Tак, что­бы от­вет на воп­рос: «Ты зна­ешь край, где мирт и лавр рас­тут?» – не ос­тав­лял сом­не­ния: Рос­сия… При­том что не­сом­нен­ным бы­ло дру­гое: пуш­ки­нс­кое «чёрт до­га­дал ме­ня ро­дить­ся в Рос­сии с ду­шою и с та­лан­том!» С ду­шою и с та­лан­том зна­чит: с соз­на­ни­ем. С та­ким соз­на­ни­ем, ко­то­рое чувству­ет се­бя как до­ма в Ев­ро­пе, но ни­как не мо­жет свык­нуть­ся, ужить­ся с собствен­ным, род­ным, бес­соз­на­тель­ным. Нуж­но предс­та­вить се­бе ба­ри­на, го­во­ря­ще­го по-фран­цу­зс­ки с гос­тя­ми, со слу­га­ми же по-рус­ски, да так, что не пой­мёшь, ког­да на род­ном, а ког­да на чу­жом. Он без­дель­ни­ча­ет, охо­тит­ся, иг­ра­ет в бу­ри­ме или в вист, зе­ва­ет, влюб­ля­ет­ся, рев­ну­ет, спит, про­сы­па­ет­ся, сно­ва спит. Или, в дру­гом раск­ла­де: чи­та­ет, спо­рит до хри­по­ты о смыс­ле жиз­ни, о Бо­ге, обе­да­ет, стра­да­ет. Это аб­со­лют­ная тур­ге­не­вс­кая идил­лия: соз­на­ние, раз­мес­тив­ше­еся где-то на­вер­ху и про­жи­ва­ю­щее собствен­ные бу­ри в ста­ка­не во­ды. От­час­ти и толс­то­вс­кая, где мир (как «мир» и по­ку­да «мир») не ме­нее идил­ли­чен, хо­тя и в со­вер­шен­но от­лич­ном от тур­ге­не­вс­ко­го ми­ра смыс­ле, по­то­му что, ес­ли в пос­лед­нем спят, что­бы спать, то здесь спят, что­бы про­бу­дить­ся в смерть. Ко­нец идил­лии – «смеш­ной че­ло­век», за­сы­па­ю­щий в сон, что­бы на­ру­шить его без­мя­теж­ность и во­об­ще ли­шить­ся его. Че­го лю­ди Дос­то­е­вс­ко­го не зна­ют, да и не уме­ют, так это спать. Слов­но бы в подт­ве­рж­де­ние пас­ка­ле­вс­кой мак­си­мы: «Вплоть до скон­ча­ния ми­ра бу­дет длить­ся аго­ния Ии­су­са; не прис­та­ло всё это вре­мя спать». Они и не спят, а аго­ни­зи­ру­ют в собствен­ной бес­сон­ни­це, из ко­то­рой вы­у­жи­ва­ют не толь­ко бре­до­вые фан­та­зии вро­де «Сна смеш­но­го че­ло­ве­ка» или «Боб­ка», но и эпи­леп­ти­чес­кие про­ва­лы в бу­ду­щее. Хо­тя с ве­ран­ды швей­ца­рс­ко­го са­на­то­рия, на ко­то­рой си­дит князь Мыш­кин, и отк­ры­ва­ет­ся ска­зоч­ный вид, но кня­зю сов­сем не до это­го, по­то­му что ему неп­ре­мен­но на­до пла­кать: бесп­ри­чин­но и ча­са­ми, как это и при­ли­че­ст­ву­ет «иди­о­ту». Но «иди­от» пред­чу­в­ству­ет что-то та­кое, о чём и не до­га­ды­ва­ют­ся ни приз­рач­ные тур­ге­не­вс­кие ге­рои, ни да­же про­бу­див­ши­е­ся ге­рои Толс­то­го: возв­ра­ще­ние на ро­ди­ну в ми­ге встре­чи с Ро­го­жи­ным, сво­им тём­ным двой­ни­ком. Сти­хий­ный Ро­го­жин – бес­соз­на­тель­ное Мыш­ки­на, ос­ка­ли­ва­ю­ще­еся зве­ри­ной страстью; прав­да то, что соз­на­ние, от­ре­зан­ное от это­го бес­соз­на­тель­но­го, близ­ко к свя­тос­ти, но прав­да и то, что ещё бли­же оно к иди­о­тиз­му. Об­рат­но: свя­той Мыш­кин – соз­на­ние Ро­го­жи­на, об­рет­шее ти­ши­ну и по­кой. Оба (поб­ра­ти­мы) при­над­ле­жат друг дру­гу, как ли­це­вая и обо­рот­ная сто­ро­ны ме­да­ли, как две по­ло­вин­ки од­но­го це­ло­го. Без Ро­го­жи­на соз­на­ние Мыш­ки­на об­ре­че­но на иди­о­тизм, но и бес­соз­на­тель­ное Ро­го­жи­на об­ре­че­но без Мыш­ки­на на одер­жи­мость и не­ис­то­в­ство. Это всё та же те­ма «ин­тел­ли­ген­ции и на­ро­да», по су­ти, те­ма тем ис­то­рии рус­ской ду­ши в неп­рек­ра­ща­ю­щей­ся це­пи сры­вов и про­ва­лов. Иди­о­ти­чес­кое соз­на­ние ин­тел­ли­ген­та за­топ­ля­ет­ся на­род­ным бес­соз­на­тель­ным и пог­ру­жа­ет­ся в мрак бе­зу­мия, а са­мо бес­соз­на­тель­ное, рас­ше­ве­лен­ное иди­о­ти­чес­ки-ин­тел­ли­ге­н­тски­ми ло­зун­га­ми, вро­де: «Мир хи­жи­нам, вой­на двор­цам», – на­чи­на­ет гро­мить усадь­бы, сжи­гать биб­ли­о­те­ки, под­ни­мать на ви­лы вче­раш­них гос­под, что­бы, в свою оче­редь и с дру­го­го кон­ца, по­пасть всё в то же, толь­ко жан­ро­во ина­че де­ко­ри­ро­ван­ное, бе­зу­мие.