Альтернативы глобализации отчуждения:
поиск диалога культур
Л. Булавка
Источник: альманах «Развитие и экономика», №2, март 2012, стр. 190
Л.А. Булавка – доктор философских наук, ведущий научный сотрудник Российского института культурологии
Уже двадцать лет не утихают дискуссии – куда идти России? На «Запад» или обратно в СССР?
Но процессы глобализации, не спрашивая ни правителей, ни народы России, все сильнее и глубже поглощают нашу страну, открывая перед ней новые формы сетевой интернет-цивилизации. И одновременно вовлекая ее в свои неразрешимые (в рамках этого типа глобализации) противоречия. Современная Россия в лице ее властного истеблишмента хотя и «комплексует» по поводу своего непрочного признания в глазах Запада, тем не менее уже давно включена (как и в качестве кого – это другой вопрос) в его социально-политические процессы, все более откровенно выражающие симптомы глубокого системного кризиса. Рост гражданского протеста почти во всех странах Европы и глубокий культурный кризис – свидетельства достаточно серьезные. Конечно, далеко не всегда политический кризис сопровождается кризисом культурным (пример – расцвет советской культуры в брежневский период), но последний всегда означает, что «подгнило что-то в Датском государстве».
«Все более значимой становится проблема утверждения принципа
субъектного бытия человека в социуме и в культуре, позволяющего
искать альтернативу рабскому существованию (сытому или голодному –
это уже не столь важно) в качестве функции капитала, бюрократии,
рынка, фетишизма правил...
И события последнего времени подтверждают это все с большей очевидностью. Они показывают и то, что для современного западного сообщества (впрочем, как и для российского) все более значимой становится проблема, но уже не модернизации (этот «поезд» ушел), а перезагрузки самой его субстанции, самой его основы. Такой перезагрузки, которая исходила бы из утверждения принципа субъектного бытия человека в социуме и в культуре. Именно на основе принципа субъектного бытия индивида только и можно искать альтернативу рабскому существованию (сытому или голодному – это уже не столь важно) современного человека в качестве функции (капитала, бюрократии, рынка, фетишизма правил).
Необходимость подобного субстанционального обновления общественной системы Запада (как и России) неизменно связана с поиском и нового вектора исторической перспективы. Такой поиск себя уже заявляет формулированием общественного запроса, правда, еще не столько на историческую перспективу, сколько на просматривание этой самой перспективы, причем независимо от предпочтения той или иной ее модели (линейной, сферической, обратной, панорамной). Человек сегодня ищет те горизонты, которые дали бы ему возможность обрести ту перспективу, которая стала бы для него онтологической опорой и которая позволила бы ему, говоря словами Александра Блока, «предъявлять безмерные требования к жизни: все или ничего; ждать нежданного; верить не в то, “чего нет на свете”, а в то, что должно быть». Не поэтому ли в общественных настроениях до сих пор существует активный запрос на тему «СССР»? Эта тема сегодня рассматривается не только через призму утраченных ценностей, но, может быть, еще в большей степени как некий прецедент того типа реальности, который нес в себе, хотя бы в масштабах полувековой истории, перспективу развития, определявшего в значительной степени магистраль мировой истории всего XX века. Неслучайно советская культура явила собою новый тип культуры – всемирной, став в определенном смысле «точкой схода» культур всех народов мира.
Содержание этой перспективы, противоречивое сопряжение ее с онтологическим вектором отдельного человека стало важнейшей составляющей драматургической основы отечественного искусства, а образ «дороги», «пути» – одним из сквозных в нем.
Витторио Реджианини. Сценка из буржуазной жизни. 1902
Мы навсегда опоздали в буржуазность, исходящую из отдельного индивида и уже
в силу этой отдельности вынужденного веками опираться на принцип прав
и правил. Даже для постсоветского сообщества правовой императив будет
иметь силу только тогда, когда он будет произрастать в культуре новым
этическим отношением.
Так что сегодняшний интерес к советскому – это скорее попытка «навести мосты», но не только из настоящего в прошлое, но и из будущего в настоящее.
В любом случае проблема обретения исторической перспективы – такой, которая была бы человеку «на вырост», – сегодня одна из актуальнейших на повестке дня.
Сегодня новые социальные движения, охватившие почти весь Запад, пытаются обозначить хотя бы реперные точки новой исторической перспективы, в то время как его политический истеблишмент вместо этого продолжает и дальше фетишизировать диктатуру правил отчужденного бытия и человека, и культуры, и природы.
И вот в этой кризисной ситуации политический истеблишмент не менее кризисной России пытается упрочить свои связи с Западом, но не с теми его общественными тенденциями, которые связаны с поиском альтернатив глобализации отчуждения, а с той политической институцией, которая, несмотря на свою историческую исчерпанность, продолжает и дальше настаивать на своем доминировании. Насколько продуктивной для народов и России, и Запада может быть такая интеграция, которая все сильнее и сильнее вовлекает и людей, и культуру в смертельную воронку жесткой конкурентной борьбы за геополитическое доминирование?
Может быть, России закрыться от Запада? Но ведь принцип всемирности был одним из несущих остовов трех достояний Советского Союза – революции, культуры и противостояния фашизму. Именно в этих трех взаимосвязанных ипостасях советского наследия как раз и рождалось великое братство народов не только нашей страны, но – что особенно важно – мира в целом. Без развития этого наследия нельзя говорить и о перспективах развития России.
Кроме того, перед Россией стоит еще одна важнейшая проблема – на какой основе развивать отношения с ее вчерашними братьями по Советскому Союзу или сегодняшними пограничными соседями? На основе своего прошлого исторического родства? Но как тогда быть с жесточайшими законами рыночной конкуренции, лежащей в основе либеральной модели глобализации, тотально утвердившей себя на всем постсоветском пространстве?
И, наконец, едва ли не самый сложный вопрос – на какой основе выстраивать отношения между разными народами с их разными культурами, религиями, традициями, обычаями уже внутри России? На основе административно-правовых светофоров? Но можно уже с уверенностью сказать – это не получится! Мы навсегда опоздали в буржуазность, исходящую из отдельного индивида и уже в силу этой отдельности вынужденного веками опираться на принцип прав и правил. Даже для постсоветского сообщества правовой императив будет иметь силу только тогда, когда он будет произрастать в культуре новым этическим отношением. Вне этого остается лишь принуждение, которое сегодня вменяется в форме правового фетишизма.
Именно на этом пути и происходит сегодня глобализация отчуждения, которая, с одной стороны, связывает проблемы в единую цепь (мир – Запад – постсоветское пространство – Россия). И решение каждой из них, в том числе и проблемы России, вне всей этой связки в целом – невозможно.
С другой стороны, глобализация отчуждения предлагает лишь одно решение – жесточайшую конкуренцию, оборачивающуюся в действительности тотальным уничтожением человека, общества, культуры, природы. Но сегодня в мире симуляционных смыслов и их проявлений все обретает превращенную форму – даже процесс уничтожения, который в действительности оборачивается принуждением к мутированию и человека, и культуры, и общества, и природы. В результате проблема самоотчуждения современного человека превращается в одну из центральных, вставая в один ряд с такими проблемами, как войны, терроризм, экологический кризис.
В своей конкретной постановке проблема самоотчуждения переформатируется в вопрос: что необходимо для того, чтобы современный индивид, обреченный на анонимное бытие в социуме и в культуре, стал полноценным субъектом истории и культуры? Другими словами, что необходимо для того, чтобы современный индивид из согбенного объекта глобализации отчуждения превратился бы в «выпрямленного человека» (Анатолий Луначарский) мира культуры?
Здесь возьмем на себя смелость категорично назвать как минимум два условия для решения обозначенной задачи. Во-первых, преодоление отчуждения индивида от общественного управления. Во-вторых, преодоление отчуждения индивида от культуры, понимая под этим не только приобщение к культурным ценностям, но и их сотворение.
Да, именно так: не придумывание новых политических технологий и механизмов как очередных костылей института представительной демократии, а формирование основ деятельностной демократии, которая невозможна без утверждения двух ипостасей человека – как субъекта общественного управления и как субъекта культуры. Без этого творческого и гражданского начала – основы субъектного бытия индивида в культуре – ни о каком диалоге народов не может быть и речи. Это особенно значимо для постсоветского пространства, в котором еще живы и те люди, и та культура, которые хранят в себе и память, и живительную силу действительно имевшей место в СССР культурной общности проживавших в нем народов.
Субъектное бытие индивида теперь возможно лишь в рамках частного
пространства, в любых других измерениях индивид низведен до функции:
в экономике он существует преимущественно как агент рыночных
отношений, в социальной сфере – как «человек правил», в культуре –
как анонимный потребитель культурных услуг.
Но на пути становления человека как общественного субъекта сегодня встают два препятствия. Первое из них – отчуждение современного индивида от самой идеи субъектного бытии в истории и культуре. Эта идея для него оказалась ныне вне «зоны доступности», как когда-то гелиоцентрическая система Коперника для его современников.
Субъектное бытие индивида теперь возможно лишь в рамках частного пространства, в любых других измерениях индивид низведен до функции: в экономике он существует преимущественно как агент рыночных отношений, в социальной сфере – как «человек правил», в культуре – как анонимный потребитель культурных услуг.
Кроме того, человеческое мировоззрение сейчас покоится, как правило, на признании господствующих отношений в качестве неких абсолютно неизменных трансценденций, определяющих его бытие, но от него никак не зависящих. Причем набор этих трансценденций может быть самым разнообразным по своему содержанию. Например: идея частной собственности, Бог как субстанция всего сущего, рынок как универсальный механизм регулирования всех отношений, государство как социальный патрон, «русская идея» как знак особой национальной интеграции, Сталин как символ сильного государства, права человека как теодицея современного либерализма и т.д.
Индивид сегодня в значительной степени отчужден еще и от самого творчества, которое целенаправленно вытесняется из всех сфер его жизнедеятельности засильем разного рода технологизма. Обозначенная тенденция постепенно превращает индивида в функционера социальных, рыночных, политических институтов. В любом случае принцип субъектного бытия современным сознанием чаще всего воспринимается не иначе, как чуждая абстракция или идеологический знак прошлого тоталитарного нарратива.
Что касается культуры, то она оказалась во власти тотального рынка, отношений купли-продажи. В прошлом рынок если и влиял на культуру, то главным образом в опосредованной форме, например, через институт социального заказа (в лице мецената, двора, Церкви, государства, политической партии и т.п.). Но прямого рыночного диктата в сфере культуры (причем влияющего не только на ее форму, но и на содержание), как это наблюдается сегодня, еще не было. Ладно, существует рынок «рукописей», но реальностью нашего времени стал уже и рынок «вдохновения».
При этом сам рынок сегодня не является неким автономным институтом. Вырастая из глобальной гегемонии капитала и базируясь на информационных технологиях и современных средствах телекоммуникаций, масс-медийной экспансии, он становится некой тотальностью, проникая во все сферы жизни человека и общества. Но идея вещи, тем более как товара, каким бы полезным и эстетичным он ни был, в любом случае не может быть основой человеческой жизни. Пафос потребительства, особенно в мире культуры, способен рождать лишь метафизику опустошения.
Доминирование принципа частного интереса в экономике, рост социального отчуждения и личной зависимости от расширяющейся сети бюрократических институтов власти, жесткий дрейф российской культурной политики в «ситуацию ноль», сужение коридора личной перспективы – все это загоняет индивида (независимо от его имущественного ценза) в формы (как правило, реакционно-консервативные) частного бытия.
В связи со всем этим возникает вопрос: с помощью какого социального устройства возможно тесное и творческое сопряжение индивида с культурой и без чего невозможно раскрытие его сущностных сил? Причем важно не забывать – связь с миром культуры должна быть «заземлена» на материальные интересы индивида, любые другие интересы – в обход материальных – рискуют рассыпаться при первом изломе социальной реальности.
В прошлом рынок влиял на культуру в опосредованной форме, через институт
социального заказа: в лице мецената, двора, Церкви, государства, политической
партии... Но прямого рыночного диктата, влияющего не только на форму,
но и на содержание, как это наблюдается сегодня, еще не было. Ладно, существует
рынок «рукописей», но реальностью нашего времени стал уже и рынок «вдохновения».
Да, сегодня эти вопросы кажутся нам не решаемыми в принципе. Но в далекие 1920-е годы, еще на заре становления советской системы, они не только ставились, но и решались. И решались в практике социального творчества революционных масс, суть которого заключалась не просто в отрицании господствующих отношений отчуждения, но – самое главное – именно в их деятельностном и диалектическом преодолении (назовем этот процесс разотчуждением).
В основе социального творчества, понимаемого как творчество новых общественных отношений по поводу решения самых разных насущных проблем, лежала не какая-то абстрактная идея (будь то религиозная, национальная или державная и даже не идея эгалитаризма). В основе его лежала даже не идея как таковая вообще, а – что принципиально важно – именно принцип деятельности по преодолению конкретно-исторических форм отчуждения (разотчуждение). Это первая особенность социального творчества.
Вторая особенность: социальное творчество на тот период стало конкретно-исторической формой общественного управления революционных масс.
По поводу чего возникало это социальное творчество? Да по поводу решения самых разных проблем: очистки железнодорожных путей от снега, налаживания сельских школ и клубов, разгрузки товарных поездов, организации фронтовых театров и т.д. И осуществлялось оно, как правило, в условиях жесткой борьбы низового энтузиазма с бюрократизмом и патриархальностью.
Третья особенность: будучи деятельностью особого вида, социальное творчество предполагало и соответствующего субъекта – не исполнителя и не функционера, но именно творческого и сознательного субъекта культуры и истории. Вот чем была продиктована востребованность нового онтологического принципа – субъектного бытия индивида. Бытия активного и напряженного, творческого и трагического. Это задавало и новый тип общественного противостояния Нового человека как творца истории и мещанина. И нередко это противостояние было более жестким, чем даже на гражданской войне. Гибель Маяковского – одна из тяжелых потерь в ходе такого противостояния. Борьба на этом фронте продолжается и сейчас.
Как-то в одном из своих интервью Франц Кафка сказал: «<…> человек отказался от участия в созидании мира и ответственности за него <…> большинство людей живут без сознания сверхиндивидуальной ответственности, и в этом, мне кажется, источник всех бед».
Так что социальное творчество 1920-х несло в себе не только логику разрешения общественных противоречий, но и являлось формой развития субъектности индивида, востребованной во всем богатстве своих конкретных проявлений и потенциальных возможностей.
Например (да – противоречиво и зачастую примитивно), тогда решалась проблема снятия отчуждения рядового индивида от практики общественного управления. Необходимость включения революционного индивида в общественные преобразования рождала у него объективную потребность в культуре. Такая потребность диктовалась тремя вещами. Во-первых, необходимостью материального обустройства мира, разрушенного и покалеченного кризисами и недавно отгремевшими войнами. Во-вторых, стремлением сохранить те политические завоевания, которые ему пришлось защищать в тяжелой классовой борьбе. В-третьих, задачей понять, как обустраивать этот мир в соответствии со своим классовым интересом. Все это превращало культуру в самую насущную необходимость. Причем культуру в широком смысле этого слова, а именно: понимание социально-политического контекста, творческую организационную смекалку, управленческие способности и навыки, знание существа решаемого вопроса, умение вступать в диалог с представителями разных социальных групп и классов в условиях острой политической, а нередко и военной конфронтации.
Кроме того, включение революционного индивида в процессы социального творчества заставляло его постоянно решать многие вопросы, касавшиеся культуры: надо было разобраться, что из нее брать и самое главное – как это можно взять.
Социальное творчество открывало новые смыслы культуры, ее актуальность. Культура для трудящихся становилась не средством саморефлексии, не фетишем и не товаром, а в первую очередь – «рабочим инструментом» в деле (пусть порою примитивного, но от этого не менее великого) созидания новой общественной жизни. Понятие же «рабочий инструмент» для трудящихся – понятие непраздное, вот откуда у них объективно появлялось заинтересованное отношение к культуре и творческое – к решению самых разных социальных проблем.
Более того, социальное творчество 1920-х стало той формой общественной практики масс, которая, выявляя всю меру их культурной недостаточности, одновременно становилась формой ее преодоления. По мере же развития революционного индивида как субъекта истории в нем возрастала и потребность в превращении себя уже в субъекта культуры.
Культура для трудящихся становилась не средством саморефлексии,
не фетишем и не товаром, а в первую очередь – «рабочим инструментом»
в деле созидания новой общественной жизни.
Конечно, революционные изменения не обошлись и без «культурного» вандализма. До революции культура для эксплуатируемых выступала главным образом в отчужденных формах: либо как праздное занятие господ, либо как особый инструмент насилия, эксплуатации, либо как недоступный товар. Этот вандализм шел из дореволюционного общественного уклада, который, с одной стороны, не позволял человеку развернуть его творческие силы, но с другой – заражал мелкобуржуазным сознанием. На этой почве как раз и вырастала мещанская культура, которую критиковал Ленин и на борьбу с которой поднялся большевизм. Кроме того, было еще одно обстоятельство, о котором пишет Александр Бузгалин: «В условиях революции, когда установленный миропорядок рушится на глазах у звереющего от этого хама, все это вкупе вызывает у него неспособность к самоориентации и провоцирует стремление хама одновременно и к хаотически-разрушительным действиям (бандитизму и уголовщине), и к власти твердой руки. Именно такого обывателя-мещанина, взбесившегося от неопределенности и противоречий революций, от необходимости (но неспособности) самостоятельно, сознательно, со знанием дела принимать решения и действовать, мы можем назвать “Хамом”«.
***
Завершая статью, сформулируем несколько выводов.
Первый. Включение революционного индивида в процессы общественного обустройства социума формирует у него объективную потребность в культуре, понимаемой не в узком национальном смысле, а во всей полноте ее всемирности.
Второй. Социальное творчество 1920-х годов стало формой нового типа демократии – деятельностно-креативной демократии «низов», которая столь актуальна сегодня уже в силу того, что является реальной альтернативой износившемуся институту представительной демократии. И, кроме того, она предполагает социально-креативный диалог «низов».
Третий. Социальное творчество становится основой решения национального вопроса, ибо в фундамент общества закладывается не национальная и не религиозная идея, а идея конструктивного преобразования реальности. Национальное становится одним из языков всеобщей культуры.
Четвертый. Социальное творчество выступало субстанцией и способом развития гражданского общества и гражданского самосознания нового типа.
На основе всего этого не только развивались национальные культуры СССР, но и осуществлялся культурный диалог его народов, вылившийся в полифонию такого уникального феномен, как советская культура. В советской культуре как форме всемирной культуры, выходящей за пределы СССР, всякое «другое–иное» становилось «своим».
Так социальное творчество 1920-х стало основой зарождения великого братства народов и всемирной формы культуры, которой до этого не было.