Метафизика Стругацких

А.Н.: Фантазии писателей – подчас личная попытка к бегству. Случается – персональная борьба со злом. Или травмирующее желание, затягивающий страх столкнуться с иным, с разноликими «странниками», но уже на своей территории, – идея, запавшая в подсознание Стругацких, возможно, со времен замысловатых обысков в квартире Ефремова. По их мнению, люди будущего либо некие иные существа «живут среди нас»: мысль, которая не только страшила, но и восхищала братьев. Метафизика у писателей присутствует, однако это не метафизика бессмертия души – скорее, просто бессмертия. Проявляется она в форме апелляций к «религии разума» и в ситуациях столкновения с иным. Описывается же в стилистике версии секулярного гуманизма – светско-советской модели мышления: «Мир, в котором человек не знает ничего нужнее, полезнее и слаще творческого труда». В общем, «голый разум плюс неограниченные возможности совершенствования организма». Правда, с налетом мистицизма и подспудной тягой к эзотеризму. Из чего проистекает магический реализм – усеченная религия производства/потребления чуда как практическая модальность науки. Знание перестает быть средством познания истины, обращаясь в технологию, ориентированную на могущество техническое и социальное: «знание – сила», «познание как власть», «педагог как священник», «ученый как демиург» – вот кредо Мира Полдня, характерное также для духов русского космизма, равно как и всего племени энтузиастов человекобожия: «Человек Всемогущий. Хозяин каждого атома во Вселенной. У природы слишком много законов. Мы их открываем и используем, и все они нам мешают. Закон природы нельзя преступить. Ему можно только следовать. И это очень скучно, если подумать. А вот Человек Всемогущий будет просто отменять законы, которые ему неугодны. Возьмет и отменит». Именно это совершает астроном Манохин в романе «Отягощенные злом, или Сорок лет спустя», договорившись с Демиургом о внесении «сравнительно небольших изменений в распределение материи в нашей Галактике» ради того, чтобы его ошибочная теория стала соответствовать реальности. В текстах писателей поражает обилие феноменологии иного, которая осмыслялась не в категориях, характерных для религиозного человека, но с позиций апологетики разума. Иное постулируется Стругацкими как факт, религиозные же аспекты инаковости братья избегали анализировать, полагая, что это материи из другого реестра. Рационализация исходила, однако, не из суммы научных знаний, но из экстраполяции собственной логики, этики и аксиоматики, что вполне естественно для научно-фантастической литературы. Однако прописи якобы постигнутого становятся запутаннее, множатся уводящие в дурную бесконечность этические ребусы, а парадоксы, не находящие разрешения в безрелигиозной Вселенной, случалось, оборачивались кошмарами. Впрочем, «разговоры на моральные темы всегда очень трудны и неприятны». При чтении отдельных пассажей чувствуется – кстати, как и в булгаковских творениях – аура инфернальности: «и сильные придут поклониться» – еще один камешек в огород «отягощенных злом» обитателей миров «по Стругацким». Стоит приглядеться к обилию нечеловеческих персонажей, которых Стругацкие воспроизводят, маскируя, варьируя обличья. Здесь и различного рода инопланетяне, странники, подкидыши, людены, люди-мутанты, голованы, фемины-подруги, мертвяки, мокрецы, клоны, инферналы и т.п. В конце концов, даже вещи имеют у них субъ­ектный оттенок – «хищные вещи». И все эти нечеловеческие субъекты конкурируют с обычными людьми. Ощутима вязкая, затягивающая сила фантазмов в ситуациях вскрытия и освоения зон неопределенности, борьбы за свою версию будущего, причем не только в отодвинутых в дальний космос мирах, но уже и на планете Земля. Братья смотрят на подобную ситуацию с вполне определенным чувством – страхом: «Я боюсь задач, которые может поставить перед нами кто-то другой». Они испуганно верили в тайны.

Б.М.: Мне кажется, вопрос о религиозной стороне Стругацких – это интересный вопрос. Но я скажу одну простую вещь. Наверное, для Стругацких, особенно для более поздних их произведений, вообще неприемлема идея консолидации общества, идея муравейника, идея духовного объединения социума вокруг каких-то общезначимых смыслов. Во всем этом видится некий рудимент тоталитаризма. И единственной целью общества по Стругацким, в том числе и Мира Полдня, является создание некоторых более высоких особей наподобие люденов. Эта единственная форма полагания будущего, которая в конечном счете, как они считают, является и формой спасения самого общества. Потому что людены – этот мотив у Стругацких тоже присутствует – являются своего рода защитниками этого общества от выпадения в системную деградацию.

А.Н.: Борис, Вы полагаете, братья действительно считали люденов и им подобных спасителями? Мне казалось, у люденов не было реального интереса к муравейнику – «человейнику», вспомним Зиновьева. В соответствии с «гипотезой Бромберга», изложенной в заключительной повести цикла – «Волны гасят ветер», «человечество будет разделено на неравные части по неизвестному параметру, в результате чего меньшинство навсегда и сильно обгонит большинство, и все это будет сделано нечеловеческим разумом». Для них – новой когорты элиты, «игроков», «игрецов», существ с «другой душой» – характерно скорее равнодушие к роду человеческому: мы ведь тоже не слишком переживаем, наступив на муравейник. «Наверное, это очень здорово – быть люденом, если ради этого человек готов пожертвовать всем самым важным в жизни – дружбой, любовью и работой». И здесь вновь видится пересечение Стругацких с «политологией будущего» – генезисом в Новом мире социального строя, восстанием постсовременной элиты с иной иерархией ценностей – будь то креативный класс, постиндустриальные homines aeris, подросшие дети индиго либо анонимные отцы безвременья. Все те, которые уже не нуждаются в толпах, населяющих планету. Кстати, и политика КОМКОНа оказалась в итоге аналогичной по своей сути действиям гвардии на Саракше: она также направлена на преследование иных, то есть своей – домашней – версии выродков. Именно Рудольф Сикорски убивает подкидыша Льва Абалкина: «В них стреляли, они умирали». Заметная дистанция была пройдена писателями от оптимистичных эскизов Мира Полдня.

Б.М.: Естественно, Сикорски осуждается писателями за преследование и убийство Абалкина. Это воспринимается как абсолютно неправильная реакция. Их протагонистом является Горбовский. Человек, который как бы отпускает люденов на свободу. Он доживает последние уже дни до того – столь важного для него – момента, когда узнает, что земное общество породило сверхлюдей, которые могут влиться в сообщество Странников. Странники – космическое братство, а людены – именно те представители Земли, которые в это космическое братство входят. И вот когда он узнает об этом, Вы помните, на какой-то момент это продлевает ему жизнь. И так далее. Вот, собственно говоря, правильный тип, согласно Стругацким – не согласно мне, правильный тип поведения земного человека по отношению к будущему, принятию этого будущего.

С.Ч.: Прежде всего: Стругацкие никогда не осуждали Сикорски за убийство Абалкина, хотя считали его абсолютно неопасным. Они сознательно рисовали ситуацию, в которой, как знают авторы, Абалкин не робот Странников. Но это знают они, а не читатели и не Сикорски. И поскольку Сикорски имеет все основания предполагать, что перед ним робот другой цивилизации, и последствия включения неизвестной программы неизвестны, он до конца пытается разобраться в ситуации. Но когда возникает опасность, что программа все же сработает, он уничтожает опасность. Просто потому что обязан это сделать, это его моральный долг перед людьми. Борис Стругацкий пишет, что они обрисовывали трагичность этой ситуации, но иначе Сикорски поступить не имел права, хотя понимал, что потом его за это осудят. Что же касается Горбовского, который в «Волнах» отпускает люденов на свободу, тут тоже не все однозначно. Мир, описанный в книге – кстати, середина 80-х по времени написания, – нами не до конца понят. Это мир, пришедший к тупику, после того как ради осуществления права на существование некого меньшинства этому праву подчинили интересы большинства. Горбовский – кстати, почему именно в это время и почему именно Горбовский? – интересы люденов поставил выше интересов людей – и в результате находившийся к этому времени в расцвете мир людей идет к гибели. Наконец, какова судьба люденов? Судя по тому, что можно наблюдать по коротким описаниям Стругацких, возможно, сами они считают, что оказались на свободе. Но не меньше оснований увидеть в этих картинах то, что они находятся не то в некоем пространственном плену, в котором утратили волю и интерес к жизни, не то в наркотическом дурмане, очень напоминающем состояние, которое достигали герои «Хищных вещей века» с помощью электронного опьянения. Отпустил их Горбовский «на свободу» или просто понял, что это не новая раса, а обреченная тупиковая ветвь, и на новом «философском пароходе» отправил в «лепрозорий», закрыв дорогу туда даже КОМКОНу? Не является ли тупик «Мира волн» результатом того, что общество не решилось поступить с люденами так, как Сикорски поступил с Абалкиным? Ну, конечно, там есть борьба, борьба между разными душами и внутри одной души. Кстати, выскажусь и по поводу предыдущего вопроса. Неверно, что у Стругацких все происходит только в атеистических, пострелигиозных обществах. Вспомним Арканар и попробуем процитировать слова Руматы: «Мы тут думали-гадали, кто такой дон Рэба, что это Такугава, Нек­кер, Ришелье, а оказался простой проходимец, который запутался, изгадил все что мог и бросился спасаться к Святому Ордену. Теперь они вырежут всех грамотных людей, и наступит тьма». То есть вспоминается каре черных монахов на площади и мысль о том, что «там, где торжествует серость, к власти всегда приходят черные».