С.Ч.: Но строго говоря, это противопоставление присутствует и в повести «Трудно быть богом», когда Румата упоминает тех, которых он называет «стайерами с коротким дыханием», вспоминая людей, которые, не выдержав, начали действовать. И привели общество к тем или иным трагедиям. Собственно, из этого и вытекает проблема: нужно ли действовать, имеем ли мы право на действие? И сомнения. Странник – это Румата, получивший право на действие, это так. Максим играет роль «стайера с коротким дыханием», но в отличие от других землян он действительно окунулся в новую ситуацию, но не знает, о чем идет речь.
А.Н.: Мак Сим познает ее: это его путешествие, маршрут его испытаний, чреда ситуаций и очарований, инициирующих его развитие. В начале повести Максим Каммерер – загулявший переросток. С литературной точки зрения «Обитаемый остров» – воспитательный роман-путешествие. Главный итог – обретение героем, возможно, в большей степени заслужившим титулование «Странником», самого себя. Сравним коллизию с трансформацией «козлика Кандида» в лесной части «Улитки на склоне».
С.Ч.: Да. В отличие от фильма в повести интересно именно то, что Максим каждый раз «восходит» и каждый раз встречается с противоположностью того, к чему стремился. Но, между прочим, я не исключаю, что противоположность заложена и в открытом финале. Потому что есть там ремарка, что после реплик Странника Максим чувствует себя раздавленным, маленьким, несчастным, слабым. Ведь в какой-то момент до него что-то доходит… Позвольте, процитирую: «Я никогда так не думал, – сказал Максим. Он чувствовал себя очень несчастным, раздавленным, беспомощным, безнадежно глупым. Странник покосился на него и грустно улыбнулся, и тут Максим увидел, что никакой это не дьявол, никакой не Странник, никакое не чудовище, – очень немолодой, очень добрый и очень уязвимый человек, угнетенный сознанием огромной ответственности, измученный своей омерзительной маской холодного убийцы, ужасно огорченный очередной помехой и особенно расстроенный тем, что на этот раз помехой оказался свой же – землянин». По сути дела, схватившись за голову, Максим думает о том, «что же я натворил».
А.Н.: Именно это напоминает взаимоотношения Мастера и Воланда или Фауста с Мефистофелем. Когда по-своему совершенная, но сомнительная в исходных постулатах интеллектуальная аргументация опровергается лишь сердцем. У Максима – твердым несогласием с политикой Странника, сформулированным в последних строках повести. Изощренная аргументация способна исказить, закрыть, даже сломать ментальный горизонт индивида, но у личности остается союзник, определяемый как со-весть, сердце, душа. Позвольте тоже кое-что процитировать: «Не знаю, – сказал Максим. – Я буду делать то, что мне прикажут знающие люди. Если понадобится, я займусь инфляцией. Если придется, буду топить субмарины… Но свою главную задачу я знаю твердо: пока я жив, здесь никому не удастся построить еще один Центр. Даже с самыми лучшими намерениями». Экселенц – политик, в значительной мере управляющий ходом событий в Стране Отцов, как минимум, значимо влияющий на них и одновременно пытающийся охватить системой шпионажа и контроля всю планету. И как всякий политик он зажат в тиски дьявольской альтернативы: необходимости выбора между вариантами зла, совершая или санкционируя «необратимые действия». Политику сложно различать и разделять подобную функцию – прогрессор Странник – и собственную личность – человек Рудольф, – особенно в критических обстоятельствах. Поэтому давно подмечено, власть – яд, подвергающий личность коррозии. Из дальнейших произведений – например, из «Жука в муравейнике» – известно, в какой мере яд проник в душу Сикорски.
С.Ч.: А вот этот момент, кстати, описан в монологе Колдуна, когда тот говорит Максиму о соотношении совести и разума: «Охлаждайте свою совесть. Совесть задает идеалы, но разум рассчитывает, как нужно действовать. И поэтому умейте соединить одно с другим». Кстати, Румата начинает действовать в ситуации, когда действия противной стороны не просто затронули и его, а когда, не начав действовать, он перестал бы быть человеком.
Б.М.: Думаю, мы совершим ошибку, если будем плутать в вечных проблемах, о которых говорит русская литература. Если будем воспринимать Стругацких просто как философствующих, бесконечно рефлексирующих писателей типа Тургенева, которые ставят нас перед какими-то вечными нерешаемыми проблемами – или, точнее, решаемыми каждый раз заново. Кажется, Стругацкие – довольно монологичные и идеологичные писатели, несмотря на свой открытый финал. У них всегда, особенно у младшего из братьев, имеются конкретные, определенные ответы на те вопросы, которые они ставят в своих книгах. У них есть программа, которую они разделяют. И на мой взгляд, в этом споре Максима и Странника они, конечно, стоят на стороне Странника. Почему? Мы смотрим на действие глазами Максима, мы все время сопереживаем ему, мы в общем вместе с ним хотим разрушить кошмарный режим Отцов. И вдруг бабах – в конце повести нам показывается сложность всей ситуации. Мы вместе с Максимом оказываемся подавленными неоднозначностью ситуации, которая впервые лишь в конце повести в полном объеме предстает вниманию как читателя, так и главного героя. И конечно, если бы у писателей имелось желание показать равнозначность этих фигур, то перед аналогичной неразрешимой проблемой был бы поставлен и Странник. Между тем Странник изначально понимает, что происходит. И его мир остается цельным, а позиции – неколебимыми. Плюс существует Колдун, который в споре Странника и Максима все-таки встает на сторону Странника и показывает Максиму, что он должен одолеть «нетерпение потревоженной совести».
А.Н.: Борис, вот Вы развели Стругацких и русских писателей калибра Тургенева с их «вечными проблемами». Действительно, братья писали фантастические повести, то есть литературу «на потребу». Не в смысле конъюнктурности по отношению к властям, а в смысле определенной конъюнктурности относительно запросов публики. Пусть и жанровых. Недаром фантастика, равно как и детективная литература, хорошо совместима с кинематографом, видеоиграми и т.п. Все-таки это скорее мыслительный акт, нежели полноценное художественное творение. Поэтому и разгадываем тексты АБС как ребусы. Правда, шарады шарадам рознь. У Стругацких криптография с двойным дном, к тому же дискретна: волнующая проблема не всегда очевидна, а обретенное однажды решение может быть пересмотрено и даже опровергнуто в последующих текстах. Так, кажется, и произошло с торжеством позиции Странника в «Острове», поставленным под сомнение трансформацией Экселенца, обнаруживаемой в других книгах или за их пределами – в авторских комментариях. Я думаю, сила Стругацких в том, что писатели ощущали «движение воздуˆхов», чувствовали атмосферу дня, опознавали болевые точки до того, как те становились очевидными метастазами. XX век оказался инкубатором власти, которая соединила внутренние лабиринты Саракша с парадными фасадами Мира Полдня. В начале дискуссии мы говорили о странной судьбе России – об отношении властей к народу как грязи: бабы, мол, еще нарожают. Эти энергии, отчасти прикрытые социальной демагогией, были уловлены Стругацкими и экстраполированы в иные времена, на другие планеты.
С.Ч.: То, что опасения у них есть, и то, что они, может быть, не столько давали ответы на проблемы, которые возникли позже, но описывали те проблемы, с которыми мы встретимся, – это безусловно. Я не совсем согласен, что в советском варианте люди становились грязью под ногами у элиты. Вы знаете, в то время я был слесарем на заводе и как-то, ну, совсем не ощущал, что я нечто «под элитой». Но это отдельная тема. В значительной степени я как слесарь ощущал себя несколько свободнее, чем сейчас ощущаю себя при всех регалиях.
А.Н.: Существуя на земле «обитаемого острова», за пределы которого Вы вряд ли могли заглянуть из-за устойчивой рефракции – характерной специфики его горизонта. И это был не «туманный занавес» Саракша, но крепко сработанный соотечественниками из подручного материала. Потому, кстати, и «остров», что обитатели были лишены возможности пересекать очерченный не ими рубеж – в личном ли качестве либо путешествуя мыслью по свободно избранным текстам – и таким образом обозревать человеческую вселенную широко открытыми глазами. В границах же «острова» необходимо было соблюдать прокрустов регламент, ведь даже в хрущевские 60-е, когда издавали «Один день Ивана Денисовича», что почиталось знаменательным событием, поэта и будущего лауреата Нобелевской премии осудили на пять лет принудительного труда и ссылки за… тунеядство: «Время, столкнувшись с памятью, узнает о своем бесправии».
С.Ч.: А Вы знаете, потом я работал в Историко-архивном институте и помню, как бегали активисты, уговаривая съездить за границу. И народ говорил: «На фиг мне туда нужно?»
А.Н.: В составе группы под присмотром «странника-пастуха», пройдя – или не пройдя – предварительно идеологический и физический осмотр. То есть являясь не столько субъектом, сколько объектом – движимым имуществом Страны Советов. А вообще-то, Сергей, нарисованная Вами картина как раз вписывается в сценографию повести: далеко не все обитатели острова так называемые выродки – девальвация культуры есть изощренное средство истребления нации. Тогда, действительно, «народ и партия едины». Кстати, Стругацкие в качестве эпиграфа к комедии «Жиды города Питера» избрали характерное высказывание Акутагавы: «Назвать деспота деспотом всегда было опасно. А в наши дни настолько же опасно назвать рабов рабами». Подобный статус не слишком зависит от лозунгов и эпохи, или, чтобы люди вновь заговорили, время пожелтевших слов все же должно пройти?
С.Ч.: Да не в этом дело. Сейчас складывается новая мифология, согласно которой граждане СССР чувствовали себя угнетенными, задавленными и несвободными. Да не чувствовали они себя такими! И в массе своей были твердо уверены, что живут в самой передовой, самой счастливой стране мира. Кто-то скажет, что это им было внушено. Но стоит ли так уж записывать их в загипнотизированное стадо? Может быть, они сами лучше знали, как живут. Да, модно говорить, что доказательство их плохой жизни – бунт конца 80-х. Но ведь бунт-то был «бунтом сытых» – о котором в «Граде обреченном» Фрица Гейгера предупреждает Кацман. Да, к концу 70-х – середине 80-х люди устали от застойности. Но ждали и хотели они движения вперед. Если на то пошло, в известной терминологии – «большего соответствия жизни идеалам коммунизма». Основная претензия, по сути, заключалась не в том, что КПСС «строила коммунизм», а в том, что она его не построила. Да и перестала строить. Это была претензия к тому, что общество застряло между прошлым и будущим. И требование идти в будущее. Общество же развернули в прошлое, куда оно и пошло. И продолжает идти.
