Б.М.: На самом деле, как известно, цикл о Мире Полдня незакончен. Кстати говоря, часто в фантастике повторяется такой прием, самым известным примером которого является фильм «Планета обезьян» по мотивам Пьера Буля, когда кто-то попадает на планету и видит там совершенно другой мир, а потом понимает, что это его собственный мир. Фактически «Обитаемый остров» – незаконченное повествование о том же самом. Мы знаем, что братья Стругацкие собирались завершить цикл романом «Белый ферзь». На планете Саракш существует Островная империя – совершенно непонятная и, в общем, не раскрытая до конца. И конец должен быть такой, что эта Островная империя и есть реальный мир, в котором возможен Мир Полдня. Только уже существующий не по принципу равенства, как в придуманной Стругацкими утопии, но по принципу жесткой сегрегации тех людей, предел которых ограничивается чувственными удовольствиями, и тех, которые занимаются творчеством.

А.Н.: Это общество будет и демократичным, и благоденствующим – в нем все будут иметь по три раба…

Б.М.: Да, да, да. Это и есть то самое общество «реального коммунизма», фантастическим отображением которого является мир, откуда приехал Максим.

С.Ч.: Я и здесь хотел бы возразить. Хотя признаю право на существование и такой точки зрения. Однако гипотеза о том, что Стругацкие пародийно описывали современный им Советский Союз, мне представляется уж очень произвольной. Ну, ничего там нет, что действительно выглядело бы как аналогия с СССР. Тем более в середине 60-х, когда до пресловутого застоя было еще далеко. Это как раз время оптимизма. Время надежды. Когда я впервые прочитал «Обитаемый остров», а прочитал я его в начале 70-х, ну, никаких мыслей у меня не было, что это про то наше время. Я видел там совсем другие проблемы. Думаю, что разные люди действительно видели разные проблемы. Но вот сравнение Страны Отцов и советского общества эпохи застоя мне кажется очень поверхностным. Потому что отсутствовали многие их тех явлений, которые характерны для Страны Отцов. Скажем, анонимная власть… Это же ни в коем случае не Советский Союз. А ремарка «эта страна была когда-то значительно обширнее»^*, но затем распалась и стала вести бои на окраинах сохраненной территории с собственными бывшими провинциями – где здесь СССР 60-х? Это прямо про сегодня. В середине 60-х – да и в 70-е – СССР если где-то и вел бои, то не оборонительные на отделившихся окраинах, а наступательные, вдали от собственной территории: во Вьетнаме. Африке, Латинской Америке. В Стране Отцов публичный компонент политической повседневности – гвардия, ведущая операции не только на границах, но и в городах, причем открыто, не стесняясь. То есть перед нами военно-полицейская диктатура. СССР времен написания повести можно считать чем угодно, но только не военной и не полицейской диктатурой. По улицам городов не только не носились армейские элитные подразделения, но и милиция, как правило, не носила оружия. Мирная страна, мирная жизнь. В общем, не был «Остров» антисоветской антиутопией. Распространившаяся в известных обстоятельствах трактовка мира «Обитаемого острова» как злой пародии на СССР сама по себе требует особого склада ума, особого отношения к тогдашней действительности. Отношения специфического, включающего два непременных компонента: злобу и неприязнь к тому обществу. И еще – готовность в любом описании отрицательного начала видеть намек на отторгаемую действительность. То есть это тип сознания, предрасположенный в той современности видеть темные пятна и при этом быть уверенным, что остальные тоже разделяют эту неприязнь к советской действительности, это замаскированное издевательство над ней. Это как раз те, которые сущностно не принимают будущее, если оно связано с напряжением и созиданием. Как раз такая категория людей показана Стругацкими в «Хищных вещах века» – стремящихся жить без движения, в покое и наслаждении. Забылся в электронно-наркотическом сне – и никакого будущего не нужно. А само оно не приходит, будущее нужно создавать. Поэтому-то, мне кажется, что Стругацкие задают определенную развилку: что будет, если общество не пойдет вперед.

А.Н.: По-моему, у Стругацких была особая зоркость, необычное чутье или, если не будет звучать слишком пафосно, странный дар ясновидения. Достаточно вспомнить аллюзии, возникавшие постфактум при сравнении повести «Пикник на обочине» либо фильма «Сталкер» с темами, образами чернобыльской катастрофы. Подобные соответствия можно найти и в других произведениях братьев. Парадоксальна роль цензуры, сыгравшей в данном случае отчасти позитивную роль. Цензура принуждала активировать потенции эзопова языка, расшивая одномерность политологических схем. Список замечаний к первоначальной редакции «Обитаемого острова», сделанный Главлитом, издательством и редакциями – по свидетельству Бориса Стругацкого, авторами было внесено 980 изменений, – включал такие позиции, как «подчеркнуть наличие социального неравенства в Стране Отцов», «затуманить социальное устройство» и даже «чем меньше аналогий с СССР, тем лучше». Социальный строй на Саракше, становясь невнятным, обретал многозначность. Мне кажется, этим была оказана определенная услуга Стругацким. Недаром, когда появилась возможность опубликовать бесцензурное издание, некоторые внесенные в текст изменения остались. Сказанное не означает, что я сторонник цензуры, просто так уж легли карты. В итоге повесть, синтезировав черты антисоветской антиутопии и карикатурно-мрачного капиталистического строя с элементами фашизации – своего рода «Железной пяты», оказалась «письмом в бутылке», брошенным в будущее. Тут мне вспоминается прозорливое замечание Льва Троцкого, размышлявшего над вероятностью «возникновения нового эксплуататорского класса из бонапартистской и фашистской бюрократии». Мысль была высказана им в одной из последних работ: «СССР минус социальные основы, заложенные Октябрьской революцией, это и будет фашистский режим». Именно эклектика, коктейль из антисоветской и антикапиталистической критики в одном флаконе с привкусом, как выразился в одной из своих последних энциклик папа Франциск I, «новой тирании, невидимой и зачастую виртуальной», предопределили актуальность текста Стругацких в наши дни. В этом смысле здесь действительно были заложены элементы «политологии будущего».

Иван Ефремов:
«Мы можем видеть, что с древних времен нравственность и честь (в русском понимании этих слов) много существеннее, чем шпаги, стрелы и слоны, танки и пикирующие бомбардировщики. Все разрушения империй, государств и других политических организаций происходят через утерю нравственности. Это является единственной причиной катастроф во всей истории, и поэтому, исследуя причины почти всех катаклизмов, мы можем сказать, что разрушение носит характер саморазрушения. Когда для всех людей честная и напряженная работа станет непривычной, какое будущее может ожидать человечество? Кто сможет кормить, одевать, исцелять и перевозить людей? Бесчестные, каковыми они являются в настоящее время, как они смогут проводить научные и медицинские исследования? Поколения, привыкшие к честному образу жизни, должны вымереть в течение последующих 20 лет, а затем произойдет величайшая катастрофа в истории в виде широко распространяемой технической монокультуры, основы которой сейчас упорно внедряются во всех странах».

Политология будущего

А.Н.: Коллеги, помните знаменитую работу Вадима Цымбурского «Остров Россия»? Понимание Московского государства как острова спасения восходит едва ли не ко временам падения Византии – точнее, к концу XV – началу XVI веков. Именно тогда формируется самоощущение народа как особой общности. Образ острова – отчего дома, погруженного в необъятный океан, – появляется в заключительных кадрах «Соляриса» Андрея Тарковского. «Остров» – название вызвавшего широкий резонанс фильма Павла Лунгина. По мотивам повести Стругацких «Обитаемый остров» была снята картина Федором Бондарчуком. Своеобразие российского «острова» не только в чувстве исключительности и географической фронтирности, но также в повторяющейся утрате политического баланса, выпадении обитателей в безвременье, неудачах реформ и революций по знаменитому рецепту Виктора Черномырдина: «Хотели как лучше, а получилось как всегда». И как следствие – накопление огрехов, сменявшееся новыми усилиями по перемене участи. У Стругацких был выраженный интерес к проблематике прогресса и коллизиям прогрессорства. Но как реализовать «попытку бегства» из исторического лабиринта, приводящего к повторным инкарнациям Минотавра? Каким образом вырваться из социальной тины, обращающей жителей страны в грязь под ногами очередной обоймы «элиты»? Братья демонстрируют несколько моделей поведения в «мире неприятных лиц»: человек, который наблюдает, – дон Румата, человек, который следует эволюционным путем, – Странник, человек, который действует революционно, – Максим. Есть у Стругацких еще одна модель – Саул с его «попыткой к бегству» – экзотичной версией эмиграции и персонального «выпадения из истории» по лекалам русской традиции «лишних людей». Возможно, политология Стругацких в значительной мере остается размышлениями о будущем. И речь идет не только о России, но о всем человеческом космосе, демонстрирующем свою изнанку – «массаракш». Специфика этой своеобразной политологии не в выявлении различий прошлого, настоящего, будущего, но в их горизонтальном экзистенциальном столкновении, когда распадается связь времен. История растворяется в нечестивом смешении – калейдоскопе культур и веков, смещении и смущении прежней логики перемен. Или, по выражению Ивана Ефремова, «взрыве безнравственности», за которым последует «величайшая катастрофа в истории». Так что образы внеземных миров могут оказаться эскизами наиболее мрачных прогнозов земной футурологии. Таких, как единение государственной и мафиозной власти, сливающейся с безликостью спецслужб. Либо расползание мирового андеграунда, его выход на поверхность в нечестивом конкубинате с «большим социумом». Умножение территорий смерти с их перманентными кровавыми конфликтами. Разрастание амбициозных сообществ, действующих поверх стран и народов. Объединение мейнстрима и маргиналов, элиты и люмпенов, гламура и помойки. В общем, разнообразных версий крушения цивилизации, культурного коллапса, аномии, неоархаизации и антропологической катастрофы.

С.Ч.: Конечно. И мне хотелось бы отметить, что повесть и вообще творчество Стругацких – это непосредственно не про Россию как таковую. Все-таки дело в том, что именно означало то, что мы сейчас называем «Россия» для людей 50–60-х годов: это было пространство рывка в будущее, глобального эксперимента. Поэтому судьба России для них – судьба прорыва. И соответственно – судьба мира. Стругацких волнует и то и другое. Я согласен с последним Вашим замечанием, что это еще не сегодняшний день, нет еще анонимной власти – хотя намеки есть. Но, возможно, это то, что еще предстоит.

А.Н.: И про Россию, и не про Россию. Вот свидетельство Бориса Стругацкого об истоках повести «Трудно быть богом», которую изначально планировалось написать как текст «веселый, чисто приключенческий, мушкетерский». Вместо этого «“Трудно быть богом” мы писали в великой злобе – сразу после встречи Хрущева с художниками в Манеже. Тут мы впервые поняли, что нами правят враги культуры, враги всего того, что мы любим. И мы получали злое, дикое наслаждение, описывая государство Арканар – с таким же точно хамским правительством и с такими же раболепными, льстивыми подданными». В общем, «время “шпаг и кардиналов”, видимо, закончилось. А может быть, просто еще не наступило. Мушкетерский роман должен был, обязан был стать романом о судьбе интеллигенции, погруженной в сумерки Средневековья». Да и реакция на фильмы по мотивам Стругацких связана не только с их художественными качествами, но с очевидными политическими аллюзиями. Любопытно, как будет воспринят в этом смысле фильм Алексея Германа? Не исключено, фантастическое арканарское прошлое окажется на шаг ближе к настоящему будущему, ведь по словам режиссера: «“Трудно быть богом” – отчет о том, как я вместе со всеми проживал эти десять лет, как мы сами позвали серых и как они превратились в черных»… Или можно вспомнить Федора Бондарчука, режиссера «Обитаемого острова», в ходе пресс-конференции на вопрос «Что Вы ассоциируете с этими башнями у нас в стране?» ответившего: «Да мы катимся в ж… Газет нет, радио нет. Есть только Интернет. Вот когда был Ельцин, то люди бежали смотреть телевизор с реальными и откровенными передачами. А сейчас заголовки газет начали напоминать времена с пропагандой. Альтернатив не видно – это пугает. Я могу долго говорить, но потом у меня будут проблемы». Однако как в любом сновидении или «одержании», в книгах Стругацких ощутимы прорехи памяти: отсутствие полноты «будущего прошлого», дефицит ретроспективной рефлексии, в том числе о России, при обилии в текстах русских имен. Уклончивость, сопряженная с многочисленными белыми – или темными – пятнами в канве хроник: «У нас история такая, потому что мы плачем о своем прошлом. Мы не можем его изменить и стремимся хотя бы помочь другим, раз уж не сумели в свое время помочь себе», – словно шелест мыслей Ивана Ефремова об опасностях инициирующего погружения в наследие мертвых цивилизаций, чему писатель собирался посвятить, но не успел, роман «Чаша отравы».