Кадр из фильма Алексея Германа «Трудно быть богом»
Попытка бегства с Олимпа, или Обитаемый остров Россия
Борис Межуев, Александр Неклесса, Сергей Черняховский
Беседа в редакции
Источник: альманах «Развитие и экономика», №9, март 2014, стр. 130
Борис Вадимович Межуев – кандидат философских наук, заместитель главного редактора газеты «Известия»
Александр Иванович Неклесса – руководитель Группы «ИНТЕЛРОС – Интеллектуальная Россия», председатель Комиссии по социальным и культурным проблемам глобализации, член бюро Научного совета «История мировой культуры» при Президиуме РАН, директор Центра геоэкономических исследований (Лаборатория «Север–Юг») Института Африки РАН
Сергей Феликсович Черняховский – доктор политических наук, профессор, действительный член Академии политических наук
Письмо в бутылке
Александр Неклесса (далее – А.Н.): Коллеги, фильм Алексея Германа «Трудно быть богом» выходит в прокат. О нем и повести, по которой он снят, много говорят, пишут, так что имеет смысл обсудить и другие произведения братьев Стругацких, их творчество в целом, специфическую футурологию российских фантастов. Разговор предлагаю начать с определения контекста действия и провокационного вопроса: альтернативная реальность Стругацких – это прошлое, настоящее или будущее России да и всей человеческой цивилизации?
Борис Межуев (далее – Б.М.): Вы знаете, Александр, это очень правильный вопрос, потому что произведения Стругацких – это произведения, в которых прошлое весьма тесно переплетается с настоящим и будущим. К примеру, прошлое, которое угадывается в не менее известной и также экранизированной повести «Обитаемый остров», – это наше советское прошлое, 60–70-е годы XX века. Настоящее – нынешнее настоящее, которое легко опознается в сюжете. И безусловно, это будущее – будущее всего человечества. Братья Стругацкие приступили к написанию «Трудно быть богом» в начале 60-х, «Острова» – в 1967-м. Отдельным изданием повесть вышла в 1971-м. И вот это время – рубеж 60–70-х годов – весьма важное. Может, это один из самых важных и травматических переломов всей истории XX столетия. Тот период, когда люди по весьма таинственной причине – и Стругацкие дают нам возможность разобраться, в чем эта причина, – вдруг перестали верить в прогресс. Это время, когда прогресс перестал быть религией миллионов.
А.Н.: Новейшая история изобилует разочарованиями. «Наше будущее тяжелее нашего прошлого и пустее настоящего» – такие умонастроения присутствовали в прошлом веке. Да и в позапрошлом тоже встречались. Хотя преобладал энтузиазм индустриальной революции, экспансии цивилизации. Однако с какого-то момента сомнения в прогрессе возрастают. Возникает жанр антиутопии. А после мировых войн вместе с недолгой эйфорией начинается ревизия человеческой и метафизической ситуации, отразившаяся в коррупции протестантской этики, переоценке коммунистического эксперимента, «теологии после Освенцима». Тем не менее при всех турбулентностях 60-е годы представляются мне островком социального оптимизма, быть может, его последней волной – десятилетием апофеоза индустриальной культуры: полет в космос Гагарина – в начале десятилетия, высадка на Луну Армстронга – в конце. Но правда и то, что замаячившие миражи имели неспокойную природу. Те же 60-е – это не только ракеты, доставлявшие людей в космос, но и Карибский кризис, это и убийство Кеннеди, Вьетнам, китайская культурная революция, Шестидневная война, доктрина Брежнева… В 1968-м предтеча Стругацких – Иван Ефремов – публикует антиутопию «Час быка». И тогда же – после ввода войск в Чехословакию – терпит крах первая попытка Алексея Германа снять фильм «Трудно быть богом». На рубеже 60–70-х на планете совершался грандиозный социокультурный переворот, определяемый Иммануилом Валлерстайном как «мировая революция», Збигневом Бжезинским как «вступление в фазу новой метаморфозы всей человеческой истории», а Рикардо Диес-Хохлайтнером как «великий перелом». Россия в ипостаси СССР, не сумев опознать масштаб перемен, прогуляла этот урок, упустив некий судьбоносный шанс. Конфликт с нетерпением истории отразился в ретроспективном меме «застой», но ощущение цивилизационного транзита у столь чутких людей, как писатели, к тому же фантасты, – то есть людей с «нелимитированным» воображением – наличествовало.
Б.М.: Мне кажется, Стругацкие даже предвосхитили этот перелом, он ощущается в повестях 60-х годов – прежде всего именно в повести «Трудно быть богом», когда разочарование в прогрессе выглядело бы абсолютным нонсенсом для большей части современников. Они это почувствовали раньше других. На эту тему есть в общем-то хорошая книжка двух советских эмигрантов Петра Вайля и Александра Гениса «60-е. Мир советского человека», посвященная перелому 60–70-х годов. Когда фантастика из научной становится преимущественно социальной, когда интеллигенция в 70-е годы обращается к традиции, когда оказывается возможен феномен Тарковского с его внутренним разрывом с прогрессизмом, столь явственно видным в «Солярисе».
А.Н.: Факт всегда сложнее суждения. Тектоника тех лет включала контркультурную революцию и постиндустриальный переворот, формирование третьего мира и далекоидущую трансформацию суверенитетов, переход от инженерного габитуса к информационно-финансовой, цифровой культуре, от административной вертикали к сетевой организации и от линейного, или, как Вы сказали, «прогрессистского», социального горизонта – к извилистому маршруту, ведущему к дисперсному обществу. Менялась пропись миростроительства, разрушая просвещенческие каноны и марксистскую перспективу. Траектория СССР – нечто иное. Изменения в Советском Союзе, отчасти откликаясь на эманации мирового переворота, выражали дух перемен в том смысле, что страна переживала «оттепель» – обновление, связанное с энергетикой XX съезда, с возможностью жить, говорить, писать, снимать кинофильмы несколько свободнее, чем до той поры. Социальный оптимизм, порой даже чрезмерный, присутствовал тогда – в 60-е. Отразился он и в программе КПСС, объявившей задачу построения коммунизма близкой к завершению, и в поднявшем образ «физика» специфическом очаровании НТР, отраженном у Стругацких в «Понедельнике». Все это влияло на настроения в лишенной многих других удовольствий стране. Вскоре, однако, ее поразил новый ступор – заработал сырьевой амортизатор, началось бронзовение 70-х, нарастал пафос борьбы с инакомыслием. 1968 год обозначил апофеоз и рубеж Модернити на Западе. На Востоке же иллюзии ностальгически окрашенного мира «комиссаров в пыльных шлемах», позолоченного десятилетия «социализма с человеческим лицом», грезы о новой «весне народов» развеивались, замещаясь твердеющей скорлупой «реального социализма». В массовом сознании, действительно, распадалась одна из схем просвещенческого прогресса.
Сергей Черняховский (далее – С.Ч.): Я бы дал другой ответ. Во-первых, на мой взгляд, Стругацкие в основном – хотя эта точка зрения и распространена сейчас – писали не о современном им мире, а про возможные, вызревавшие тогда тенденции. Причем поливариантные. Во-вторых, вот Вы спросили: это прошлое, настоящее или будущее? Там два варианта миров: скажем так, миры утопии и миры антиутопии. Миры светлые и миры темные. И в этом отношении темные миры – это скорее наши, сегодняшние. И наше ближайшее будущее. А что касается светлых миров, хотелось бы, чтобы они были нашим перспективным будущим. Но здесь, как мне думается, возникает вопрос выбора. Что выберет общество и Россия? Если говорить о России, выберет ли она движение, которое так или иначе намечалось в 60-е годы, или изберет ту динамику, которую мы наблюдаем последние 20 лет? То есть в известной мере книги Стругацких и о проблеме выбора. Их темные миры: Саракш, «Град обреченный», «Улитка на склоне», планета Надежда из «Жука в муравейнике» – это миры, испугавшиеся будущего и вставшие на путь умирания, бесконечного повторения пройденного. Формула миростроительства стала меняться на Западе скорее в 70-е годы. Конец 1960-х – это как раз появление и расцвет «технооптимизма». «Технопессимизм» – это уже ближе к середине 1970-х, Тоффлер и Медоуз. Вообще если сопоставить обращение к темам и раскрытие тем будущего миростроительства в советской художественной футурологии 50–60-х годов и западной классической футурологии, можно увидеть, что наша опережала западную и по времени обращения к этим темам, и по глубине раскрытия проблем. Ефремов, Мартынов, Стругацкие и Гуревич более глубоки и разноуровневы, нежели Кин и Винер.
Б.М.: Пожалуй, я все-таки еще скажу о том, как вижу повесть «Обитаемый остров», о которой также много спорили в связи с фильмом Федора Бондарчука. Это собственно книга о том, как 60-е годы увидели себя в 70-х. Герой повести Максим – конечно, выходец из Мира Полдня, этого своеобразного продолжения 60-х годов Советского Союза в будущее. И вот он попадает в другой мир и постепенно обнаруживает собственный мир в этой – вроде бы, радикально чуждой и непонятной ему – реальности. И мы вместе с ним видим его глазами ту же самую реальность, только уже другого времени, другой эпохи. Мир Советского Союза, но на совершенно ином – переломном – этапе в безрадостном, лишенном идеалов и будущего обличии. Это СССР, потерявший будущее.
С.Ч.: Чтобы 60-е увидели себя в 70-х, нужно было бы, чтобы они их увидели, а эта книга писалась раньше. Как уже говорилось, если «Остров» и рассматривать как продолжение Советского Союза 60-х, то не в 70-е. А тогда, когда он проиграет – в варианте, если он проиграет. Это было в этом отношении предупреждением о том, что будет с СССР, если он откажется от своей борьбы.
