С.Ч.: Борис Стругацкий в своих интервью и комментариях 2000-х, действительно, пишет, что выступление Хрущева а Манеже повлияло на изначальный замысел, повернув его в сторону осмысления взаимоотношений культуры и власти, но он же и отмечает, что потом под влиянием Ефремова они отошли от примитивного понимания этой темы и произведение стало более глубоким и многоплановым. Главное в нем – это именно вопрос об ответственности, о соотношении этики и целесообразности, о том, что есть ситуации, когда вмешательство бессмысленно, но невмешательство непростительно.
А.Н.: Да, пожалуй что и отразилось в их следующем произведении – повести «Обитаемый остров». Новый же век высветил запечатленные в творениях Стругацких черты власти, лишь отчасти совпадающей с той, которая существовала в СССР почти полвека назад. В Стране Отцов, пережившей катаклизм, я бы отметил не только анонимность, но и другие особенности оргструктуры правления, правил ротации ее лидеров: неопределенность статуса, высокий уровень дискрециональности, несовпадение публичной и реальной иерархий. Формальная должность и положение во власти – не одно и то же в политическом ребусе «неизвестных отцов». Во внутреннем круге власти действуют регламенты «по понятиям». Шутовские имена-прозвища – своего рода звания: Папа, Тесть, Свекор, Шурин, Умник и т.д. Включая, между прочим, и Странника. Иными словами эти оболочки – суть ячейки, которые занимают сменяющиеся либо сменяемые персонажи, живущие параллельно в других обличиях и должностях и образующие клан, освобожденный от закона и отлученный от морали.
Б.М.: Принцип мафии просто.
А.Н.: Почти, но с модификациями, причем не просто с анонимностью или своеобразной легитимностью, но с разведением публичной сценографии с чисто конкретным руководством. Вспоминается фраза, сказанная главным обвинителем от СССР на Нюрнбергском процессе Руденко: «Преступники, завладевшие целым государством и самое государство сделавшие орудием своих преступлений». Итог демонстрирует весьма специфичную типологию госуправления: комбинаторику практикаблей политического мейнстрима с механикой тайной власти. Иначе говоря, представлена ситуация тотального извращения прежней политкультуры – как патриархальной организации правления, так и рациональной бюрократии. Произошло ее замещение после катастрофы, придавившей население Страны Отцов. Но не маргинальной по своей сути – пусть и изощренной – уголовщиной, а скорее смесью аморального корпоративного менеджмента с не ограниченной законом практикой секретных сообществ. Трансформация, в предельной полноте отраженная на страницах комиксов и фильмов категории «В».
Б.М.: Конечно, существуют очевидные параллели Страны Отцов с постимперской ситуацией, в частности, с нашей нынешней тоже. Действительно, много схожих ситуаций, включая какие-то отделившиеся от империи территории, с которыми Страна Отцов периодически ведет войну. Но мне кажется, произведения Стругацких во многом являются и мощным самосбывающимся пророчеством. Пророчеством, которое сбывается в значительной степени благодаря самому пророчеству. Стругацкие находятся у истоков весьма специфического реформаторского типа сознания. Они сделали возможным восприятие реформатором себя как представителя иной – внешней по отношению к тому месту, которое реформируют, – силы. В качестве чужестранцев для той страны, которую взялись реформировать. Это сознание возникло в их произведениях, когда, наверное, у рядовых советских интеллигентов вряд ли было восприятие, условно говоря, Америки как какого-то внешнего контура для проведения реформ. Я прочел весь цикл Стругацких в 1994 году. Кое-что я и раньше читал, но в 94-м прочитал системно и ощутил это неожиданное сближение текста с нынешней ситуацией. Не только обнаруживая сходство Страны Отцов и России того времени, но с удивлением обнаруживая себя и свою страну в новой ситуации, когда мы можем посмотреть на себя извне. Ведь это и есть главный месседж фантастов, который они пытались донести до читателя: «Поглядите на коммунизм, на Землю, на Советский Союз извне». То есть в тот момент, когда читатели, цензоры и все остальные еще рассуждали, а стоит ли Советскому Союзу экспансировать коммунизм в другие страны, Стругацкие впервые задались вопросом: можно ли рассмотреть себя не в качестве субъекта экспансии, а в качестве ее объекта, в качестве реципиента каких-то чужих внешних «благодеяний»?
А.Н.: А может, пиджачок был узковат?
Б.М.: Чей?
А.Н.: Скорее какой – меры дозволенности, цензурной допустимости конструкции, которую Стругацкие могли выстраивать в виде Мира Полдня. Они ведь представляли в произведениях, особенно ранней поры, версию – наряду с ефремовской – коммунистического общества, что было на тот момент востребовано в связи с публикацией программы его построения. Но даже в художественных проекциях идеи братья видели массу острых углов. И если бы на поверхность выводились скрываемые или, во всяком случае, неприятные для властей проблемы – что Стругацкие частично и делали, но именно частично, до какой-то границы, – то возможность представлять подобные размышления публично серьезно бы сократилась. Писатели нашли остроумный выход, перенеся казусы социального строительства в дальний космос, тем более что космонавтика стала на время советским брендом. В психологии нечто схожее называется эскапизмом. Так родился интересный эксперимент: каждый из описанных миров-планет превратился в лабораторию некой проблемы. Собственно транзит из обычных условий в иные – это и есть фантастика. В итоге возник реестр моделей поведения, методов соцстроительства, политических концептов, рельефных конструкций, более или менее свободных от внимания сауронова ока. Они же прописывались не в СССР и даже не на Земле. Игра воображения – то есть фантазия – позволяет выстраивать произвольные ситуации, писать неординарные сценарии. Сегодня кое-что из этого хозяйства включено в инструментарий практической прогностики – к примеру, форсайта. И если у истории нет альтернативного прошлого, то у будущего – сплошные альтернативы. Крах СССР связан, в числе прочего, с запретом на обсуждение альтернатив, с табуированием серьезных дискуссий о грядущем. План официального будущего при всей его очевидной нелепости обсуждению не подлежал, тем более критическому. В результате, если воспользоваться метким выражением Вепря, страна «выпала из истории». Но оставалась лазейка… Писатели использовали ее, совершив собственную «попытку к бегству» из лагеря реального социализма, подобно Саулу, бежавшему из ГУЛАГа, – так было в первой, не прошедшей цензуру, версии повести: сначала в мир оптимистических утопий и героических приключений, затем в ситуацию «немой борьбы» – неудобных размышлений о будущем страны и опознания ее настоящего статуса.
С.Ч.: Прежде всего некорректно говорить о крахе СССР. «Крах» – это когда стоял – и сам по себе рухнул. Или рассыпался, не выдержав напряжения. Сейчас опубликованы многие свидетельства западных экспертов. Изумленных даже не внезапностью капитуляции СССР – а ее необоснованностью. Есть множество исследований, показывающих, что проблемы экономики Советского Союза в середине 1980-х были мене опасны для него, чем проблемы экономики Соединенных Штатов для них самих, и не создавали угрозы системной безопасности для страны. Теперь что касается запрета на обсуждение альтернатив. Как раз художественная советская футурология таким обсуждением и занималась. Да и не только она. Но когда вместо интеллектуального осмысления обсуждение было перенесено в плоскость публично-политических спекуляций, ценностным стержням страны и был нанесен страшный удар. Есть базовые ценности любого социума, которые не подлежат никаким дискуссиям. Недопустимо, например, для христианского общества обсуждение вопроса о том, был ли Христос близок с Марией Магдалиной.
Б.М.: Конечно, Стругацкие сильны своим открытым финалом. В тех повестях, где он имеется, а он имеется не везде. Но в финалах «Трудно быть богом» и «Острова» вопрос в самом деле стоит ребром: мы выступаем за немедленное разрушение тирании – либо мы выступаем за медленное, вдумчивое, постепенное ее реформирование? Мы как раз понимаем тот контекст, в который попало это произведение в ситуации возникавшего диссидентского движения.
А.Н.: Что ж, Стругацкие интересны во многом именно из-за политических и социальных аллюзий, а не фантастикой ради фантастики, «которую АБС терпеть не могли». Те же произведения братьев, в которых прогностическая диалектика Мира Полдня отсутствует, уходят в прошлое. И не только, к примеру, проходной «Отель “У погибшего альпиниста”», но и популярнейшая в свое время повесть «Понедельник начинается в субботу». Читатели – диссиденты и не диссиденты – размышляли над предъявленными Стругацкими моделями поведения при конфликте с социальной реальностью и политическим строем. Румата ведь не прогрессор, а наблюдатель. Лишенный возможности действовать, однако размышляющий: почему, собственно, он «дезактивирован» и правильна ли такая политика? Но когда Антон переходит от «сглаживания углов» к прямому действию, это не следствие обдуманного решения – просто, как и Гамлета, его подстегнули навалившиеся обстоятельства. Или конфликт Странника с юным землянином Максимом. Прогрессор реализует долговременный эволюционный проект развития Страны Отцов. Но тем временем население претерпевает деградацию, духовную гибель под «излучателями». И противоположная позиция Максима Каммерера – что, возможно, лет через пятьдесят Сикорски – он долгожитель – сможет решить проблемы с инфляцией и прочими неурядицами, но вот для кого их решит? Люди в этом неочевидном аду погребены под будущим, горизонт которого смят. Количество утративших разум от «лучевого окормления» – тоски по истине, скажем так, – будет возрастать от уже достигнутых 20 процентов, число же «выродков» станет сокращаться. В результате общество, может, и выживет, но человек – сгинет. И когда инфляция станет нулевой, отключив излучатели, Странник может столкнуться со 100 процентами оскотинившихся, обезумевших – «лучевое голодание»! – или просто угасших людей.
С.Ч.: Всё же Стругацкие начинают как безусловные романтики и социальные оптимисты. Повесть «Страна багровых туч» вышла в 1959 году и описывает утро победившего коммунизма. Затем следуют «Путь на Амальтею», «Стажеры» – и все это про альтернативные 90-е годы XX века. Но уже здесь писатели натыкаются – в «Стажерах» – на ряд проблем, связанных с неоднозначностью развития, с тем, что наряду с людьми будущего будут сосуществовать люди и архетипы прошлого. В «Полдне» Стругацкие делают рывок, перенося своих героев из противоречивого ближайшего будущего в будущее далекое и развитое. И художественно выстраивают его в виде полной, едва ли не структурной аналогии программы КПСС. Они рисуют светлый мир совершенства, но затем – погружаются в детали… И оказывается, что здесь шаг за шагом обнаруживаются проблемы: «Далекая Радуга» – в отношениях с природой и отчасти с людьми, «Трудно быть богом» – встреча с иными мирами и вопрос, что делать, если те оказываются на века отставшими от земного человечества. Возникает дилемма: прогресс ускорять вроде бы надо, но как его ускорить, чтобы не разрушать, а создавать? Или посланник великой цивилизации видит, что в стране вызревает фашистский мятеж, взывает к Центру и коллегам: опасность, пора вмешиваться, а в ответ: «Все нормально. Обычные процессы очищения». Это же чуть ли не в чистом виде описание, к примеру, ситуации в Венгрии в 1956 году. Вырисовывается новый уровень проблемы: вот достигли почти всемогущества, а как быть с остальными? Оставить в нынешнем положении – сердце болит, вперед тащить – неизвестно как. Проблемы переносятся в будущее: построим коммунизм, выйдем в космос… и увидим себя в своем вчерашнем обличье. Что делать? «Хищные вещи века» – это о том, готовы ли мы идти в будущее и что мешает движению. А следом обнаруживаются проблемы уже в самом Мире Полдня: «Жук в муравейнике», «Волны гасят ветер». И возникает вопрос: так идти или нет? И в «темных романах» авторы показывают, что будет, если испугаться: мир без движения – мир загнивания. А если, как случалось после прежних революций, – не «на Венеру», а «в Термидор»? Если победит не что ведет вперед, а что не желает развития? Если победят «хищные вещи века»? Тогда реализуются Мир Отцов и другие миры, описанные Стругацкими в антиутопиях-предупреждениях. Миры, не прорвавшиеся к Полдню. Или не пошедшие к нему. Если двигаться не вверх, а вбок, происходит движение по кругу – раз за разом, цикл за циклом. И те, которые страшатся восхождения и созидания, которые разрушают без созидания и свергают без утверждения, обречены на проклятье. Они «отягощены злом». Они будут повторять совершенные ошибки и не способны сделать выводы из них. «Град обреченный» – это мир, который развивается «не вверх, а вбок». Мир между обрывом и скалой. И когда вместо того чтобы при возникшем шансе устремиться вверх, он пытается удержать прошлое, герои убеждаются: их история – движение без развития. И оказываются отброшенными к началу своей жизни, чтобы вновь попытаться что-либо изменить в новом цикле. Достоинство же «Обитаемого острова» в том, что действие отнесено в мир, близкий по внешним чертам не 60-м или более ранним годам, а сегодняшнему дню. Это позволило оторваться от банальной аналогии с брежневским СССР. И намекнуть, что Стругацкие угадали черты того, что может прийти на смену современному им обществу, если оно свернет со своего пути.
