6

В отмеченных рокировках ясно обнаруживается иллю­зорный характер противо­стояния: призрачного прош­лого, силящегося во что бы то ни стало вписаться в настоя­щее, и столь же призрачного будущего, выдающего себя за настоящее. Различие призраков в том, что один из них просрочен, а другой преждевременен. Один наследует некогда могущественную реальность, другой, за неимением никакой, сам создает таковую. Католицизм мнемоничен, загружен памятью и традицией. Либерализм футуристичен, конструктивен и чист, как локковская доска. Душа ощущающая первого в сочетании с рассудочностью реальна, хотя и помечена задним числом, тогда как сознание второго – начисто отсутствующий феномен: это – сознание, в котором от сознания нет ничего, кроме имени и понятия, и которое есть только потому, что его называют и о нем говорят. Сила либерализма в том, что он толерантен по форме и тоталитарен по сути: настоящая практическая магия средствами не ребяческих пугалок, а высоких технологий, структурирующих информационное пространство. Здесь оглашаются слова, абсолютно пустые фразы, которые post hoc ergo propter hoc (после этого, значит, вследствие этого) магически уплотняются в органы восприятия реального. По сути, либерализм – это политический номинализм. Реальность тут не просто сведена к словам, но творится словами. Всё, что есть, есть слово, через слово и после слова. Оттого правилом номер один является здесь говорить – без умолку, до хрипоты, до беспамятства и в беспамятстве. Потому что эта реальность существует в той мере, в какой о ней говорится, и мгновенно исчезает, как только перестают о ней говорить. В этом и заключается более глубокий смысл парламентов (по-русски – говорилен), но прежде всего – свободной прессы, о которой еще Гёте заметил, что никто не кричит о ней громче, чем тот, кто хочет ею злоупотреблять, а Шпенглер добавил, что в чем мы действительно нуждаемся, так это не в свободе для прессы, а в свободе от прессы. Либерализм – не выдумка просветителей и антиклерикалов Нового времени, противопоставлявших средневековому «мракобесию» «свет» Разума и Прогресса, а всё то же «мракобесие», только теперь уже в модальности не теизма, а атеизма, и значит – на службе у Разума и Прогресса. Это мрак, объявляющий себя светом и оттого воспринимаемый как свет. Противопоставленность традиции и консерватизму (в данном контексте – католицизму) – просто ложная оптика, рассчитанная как раз на тех, о свободах и правах которых пекутся конституции и поправки к конституциям. По сути, речь идёт не о вере и знании, а о вере и вере, одна из которых действительно вера, а другая – вера, прикидывающаяся знанием. Но в том и заключается особенность нынешнего времени, стоящего под знаком души сознательной, что в самой сознательной душе на этом этапе её становления нет ни души, ни сознания, ни знания, а есть всё та же прежняя астральность, прячущаяся под множеством рассудочных симулякров, которые, повторим это, за неумением познавать вещи как есть, заново конструируют их, выставляют напоказ и до тех пор внушают, что так это и есть, пока это в самом деле так и есть. Можно, конечно, без всякой примеси пессимизма и пораженчества говорить о конце. И в частности словами Карла Барта, последнего теолога мирового масштаба: «Не устранением греха, а устранением самого грешника устанавливается порядок, и не подношением лекарства, не хирургическим вмешательством оказывается тут помощь, а умерщвлением пациента». Но можно, и опять без той же примеси, видеть в этом не конец, а некую необходимость, conditio sine qua non (обязательное условие) сознания. Прийти к сознанию (не к словам о сознании, а к самому) – большой мировой риск, если знать, что сознание – само – достигается не иначе, как через свободу. Причем уже не на прежний лад героического ницшеанства, а совсем иначе. Нужно только представить себе старое библейское: «И будете как боги», – выкрикиваемое в микрофон где-нибудь на стадионе, площади, дискотеке или в университетской аудитории, после чего свежеиспеченным богам-подросткам только и остается, что сдвигать черту предела в параболическом приближении к беспределу. Что значит: в состоянии буйного умственного помешательства, называемого в психиатрии «амок», а в конституционных правах «свободой», искажать и обессмысливать мир Божий до неузнавае­мости, до той самой черты, после которой либо мир проваливается ко всем чертям, либо – если бесноватый остановится и придет в себя – черти проваливают из мира, но уже такого мира, где больше нет места братьям-двойникам: тому, чья вера в Бога есть просто вера в какого-то небесного фокусника, и тому, кто с полным на то правом объявляет этого фокусничающего Бога несуществующим.

7

После нулевого 1945 года мир в нарастающих темпах сдвигается под знак французского 1789 года. Разумеется, в англосаксонской редакции. Это новый акт Творения, нечто вроде Шестоднева в измерении истории: экранизация мира по просветительскому сценарию в соавторстве – Ламетри–Руссо–Сад (автор идеи и продюсер – Джон Локк). Можно предположить, что худшего испытания Католи­ческой церкви не выпадало со времен распада Каролингской империи и после Реформации. Но если тогда ей удавалось решать проблемы и даже выходить из них обновленной (в клюнийском движении, а после и в Контрреформации), то на этот раз всё оказалось гораздо сложнее. Особенностью прежних испытаний был их имманентный характер. Конфликт назревал и разражался внутри церковно положенной гомогенной атмосферы, за отсутствием чего-то, что выходило бы за её пределы. Короли и императоры могли иметь какую угодно власть и какие угодно амбиции; решающим оставалось то, что мир, в котором и которым они правили, был христианским, то есть католическим, а сами они – христианами и, значит, католиками, что позволяло папству, если не de facto, то, по крайней мере, de jure сохранять приоритет и выкручиваться из самых плачевных ситуаций (вроде авиньонского пленения или пощечины, данной Бонифацию VIII французским министром Гийомом де Ногаре). Иначе и сложнее было это в случае Лютера, посягнувшего на саму имманентность, которая, в его немецкой оптике первохристианина, перестала быть христианской. Лютер провел водораздел в самом христианском мире, разделив его сперва на собственно христианский (свой) и антихристианский (римский), а потом уже в своём всё больше и больше стирая границы между церковным и секуляризованным. Это было серьезным ударом, и если Риму удалось выдержать его и даже отыграть­ся, то не иначе как тому острослову из комедии Ожье, который в течение месяца семь раз переболел насморком и оправился от всех разов, кроме первого. Конец католического тота­литаризма был предна­чертан не внутрицерковным разде­лом, а возникновением ге­терогенного мира, если и связанного всё еще с Церковью, то преимущественно по воскресным дням. Между тем сила и харизма Римской церкви на том всегда и держалась, что её мир, давно переставший быть христианским по сути, продолжал оставаться таковым по форме. Старая политическая теология двойного тела короля сохраняла свою значимость в применении и к папскому телу. Патологические бесчинства духовенства по всей иерархической лестнице сверху донизу не только не составляли никакой тайны еще со Средних веков, но и были общим местом (педофилия сегодняшних клириков не должна удивлять, если воспринимать её в знаке преемственности); иные сценки с участием всего персонала, от пап до рядовых монахов, казались списанными с петрониевского «Сатирикона», и уже с XIV века девизом кутил и пьяниц было «bibere papaliter» (пить по-папски). Это порочило отдельных святых отцов, но не само папство, которое именно в качестве номена оказывалось реальнее своих эмпирических носителей. Говоря грубо, но точно: бессмертие католического Кащея заключалось в том, что из него некуда было деться: даже от ада откупались прижизненно (по ценнику Тетцеля отцеубийство обходилось в 4 дуката, а содомия в 12), а попав в него, чувствовали себя всё еще дома (пусть в подвальном этаже, но всё же дома). После Реформации стало наконец возможным переселяться в альтернативную действительность протестантских Церквей, а от них уже было рукой подать до абсолютно гетерогенного мира. Современный либерализм в раскачке самореализации от Эйнштейна, Фрейда и Чаплина до взбесившихся панк-политиков и гендеро-жижеков есть лишь окончательное приведение к нелепости старого католичес­кого вия, от которого сегодня только и осталось, что фантомные формы и скелеты в шкафу.

8

«Как тяжело ходить среди людей / И притворяться непогибшим» (Александр Блок). И даже: не притворяться, а мертвым продолжать жить. Как раз оттого, что не знаешь, что мертв. Консерватизм (любой) тягостен не тем, что он бесповоротно обречен, а тем, что он никак не хочет осознать свою обреченность, мертвой хваткой вцепляясь в жизнь и не отпуская её даже там, где её уже нет. Это призраки, которые ровно столько времени маячат перед глазами, сколько нужно, чтобы – быть. Они и есть, все эти гламурные глянцевые укрупненные величества и высочества, только уже не в том же мире, что их анекдотичес­кие псевдоподданные, а в некой медийной проекции, очерченной границами цифровых онтологий. Им (особенно отпрыскам) дозволяются даже маленькие шалости из обширного ассортимента свобод и прав. Они носят джинсы, едят бигмаки, пьют пиво, курят марихуану, пляшут на дискотеках, дебоширят, блудят, гибнут в автомобильных катастрофах – разумеется, в рамках фокусного расстояния объективов. Либеральные хозяева жизни ведь на то и либеральные, чтобы давать жить даже галлюцинациям, при условии что либеральны и сами галлюцинации, вопреки собственным геральдикам и родословным. Характерно, что из обеих зарегистрированных у Данте властей (duplex potestas) Средневековья, королевской и папской, до наших дней дожили обе. Чтобы понять их, не понадобится никаких особых усилий – только спо­собность к адекватному вос­приятию и крупица здравого смысла. Нужно быть действи­тельно покинутым всеми демонами душевного здо­ровья, чтобы обнаружить в статусе сегодняшней коро­левской власти что-либо еще, кроме мишуры, дизайна и шутовства. С папством обсто­ит хоть и намного сложнее, но по существу всё в той же топике сенильности. (Есть, правда, еще и третья – тоже средневековая – власть, уже с момента своего появления заставившая потесниться обе первые, а со временем в совершенстве перенявшая их замашки: университет. Но о ней придется поговорить как-нибудь в другой раз.)