Мифология и базовые «метатеоретические допущения» Запада основываются на представлении об уникальном характере и превосходстве западной цивилизации над неевропейскими народами. Данная «идеология» является ядром исторического сознания Западной Европы и созданных европейскими колонизаторами государств Содружества и США. В форме ли превосходства христианства, демократии, отношений свободного рынка, прав собственности и прав человека – она используется для оправдания западного доминирования. Идея западного превосходства широко распространилась среди всех неевропейских народов.
Важнейшим условием усиления этой мифологии оказалась гибель СССР и трансформация постсоветского мира и ассоциированных с ним стран. С этого времени предполагается, что история закончилась. Теперь главный приоритет для Соединенных Штатов и Запада в целом – упрочение и продвижение либерального мирового порядка. В соответствии с «объективными» итогами холодной войны, чтобы выжить, государства должны принять принципы либерального капитализма, стать похожими на Запад.
Один из ведущих американских идеологов Уолтер Рассел Мид в своем исследовании 400-летней истории победоносной борьбы англофонных сил с историческими соперниками и врагами – Испанией, Францией, коммунизмом, «Аль-Каидой» – показывает, как надо понимать англо-американоцентричную капиталистическую динамику развития мира, где «капитализм предстает как социальная и экономическая сила, действующая в истории универсально: она рассекает культурные и цивилизационные границы, налагает свою логику и реальность на людей повсеместно, независимо от того, что они думают или желают. Это означает, что как только одна страна или часть мира по-серьезному встают на капиталистический путь, все другие должны или поспевать за технологическим, экономическим и социальным развитием мировых капиталистических лидеров, или утратить способность контролировать свою судьбу, поскольку власть утекает быстро и неотразимо к тем, кто способен совладать с новой динамикой». Более того, отношения эти носят тотальный и принудительный характер, «культура, которой не нравится капитализм или если она не очень подготовлена, чтобы играть в нем какую-то особую игру, будет всё менее и менее довольна тем путем, которым идет мир. Странам, которые не любят англосаксонский капитализм и англосаксонскую культуру, не будет нравиться и мировой порядок, в котором доминируют англосаксонская сила и англосаксонские ценности. Они также останутся позади, будучи неспособными освоить новые технологии или развить новые промышленности и компании, могущие приобрести выгоды в этой глобальной системе. Они будут становиться всё беднее и слабее в сравнении с культурами, которые лучше приспособлены для этой конкретной игры. Всё это приведет к тому, что они еще менее будут любить капитализм, и сделает их еще менее способными играть в эту игру. Странам ужасно легко впасть в этот цикл отчуждения и падения». По мнению этого автора, эгокультура и отношения тотальной конкуренции, взращенные в англосаксонской системе, должны теперь стать лейтмотивом организации жизни и власти в мировом масштабе: «Способность конкурировать в формирующейся капиталистической рамке является наиболее важной силой в глобальном распределении власти и богатства. Поскольку культура так важна для формирования индивидуальных устремлений и представлений, от которых зависят страсть и способность к капиталистической конкуренции, сама задача продвижения капитализма делает культуру еще более сильным фактором в определении глобальной структуры власти».
Поэтому в ближайшие десятилетия вопросы государственности и стратегии построения государственного дела, политики импортозамещения будут ключевыми для всех стран, стремящихся к обретению суверенности. Для постсоветского мира импортозамещение на уровне технологий, товаров и продуктов потребления, образа жизни и ценностных ориентаций станет возможным только тогда, когда произойдет избавление от импортных мировоззрений и концепций построения общества и государства.
Глобальный кризис и государственное дело России
За прошедшие века симбиотического взаимодействия и совместной с Западом эволюции евроцентризм прочно занял в России место основной историософской доктрины. Более того, прошедшая четверть века впервые в истории России и постсоветского мира проходила под знаком цивилизационной вторичности, идеологии возврата в «подлинную историю» и «воссоединения» с евро-атлантическим «цивилизованным» миром. Отказ от якобы неэффективных общественных и государственных порядков сопровождался и забвением понимания источников государственности и своей цивилизационной программы. Постсоветский мир всеми своими ресурсами был включен в воспроизводство глобальной евроатлантоцентричной матрицы власти как несущей миру универсальные и цивилизационно превосходящие «западные ценности», соответствующие политические, экономические, социальные и культурные порядки.
Такого рода представления доминируют даже среди философской общественности: « именно Запад начиная с XVII столетия и Петра I выступает для российского хозяйства и экономики “зоной ближайшего развития”, чтобы там, преследуя корыстные интересы, время от времени ни утверждали наши правители и элита. В частности, потому что Россия включена в мировую экономическую систему и участвует в жизни Европы и других стран мира (туризм, торговля, культурный обмен, совместные проекты и прочее). Да, ассимиляция западных технологий и представлений в России происходит по “принципу маятника” (то шаг вперед, то назад), и все-таки, пусть медленно, пусть с колебаниями, но мы усваиваем и осваиваем западный опыт. Достаточно указать на такие всем известные примеры, как создание российских университетов, науки, промышленности, учреждений здравоохранения. Все эти институты первоначально сложились на Западе и затем с большими усилиями и издержками были привиты на русской почве», – пишет философ Вадим Розин.
Евроатлантоцентричная матрица власти проецируется на политические и экономические системы, школьное и университетское дело, здравоохранение и общественные коммуникации постсоветского мира. В ряде принципиальных моментов и культурная политика подчиняется диктатуре глобального рынка. (Например, Минэкономразвития РФ отказалось ввести налог на иностранные фильмы для поддержки развития отечественной киноиндустрии.) При этом экономика трактуется как автономная, но доминантная сфера, где основное отношение – наращивание прибыли и конкуренция, а частная собственность – священное понятие. Высшая цель прогресса – развитое общество потребления.
Неолиберализм, захвативший господство в западном мире во второй половине XX столетия, впервые в российской истории стал главной государствостроительной идеологией. Созданы экстремальные условия для всех типов гуманитарных практик, науки, промышленности и общественного развития в целом: при всех оговорках, в центр российского мироздания поставлен «успешный человек» – стяжающий прибыль и личную выгоду эгокультурный и эгоцентричный homo oeconomicus. Это может казаться невероятным, но вслед за Западом место наук о государстве и обществе в постсоветском мире заняла наука «о рынках». Уже четверть века всё инфраструктурное обустройство страны и институциональное строительство центрированы на создании условий для обслуживания «институтов» развития отношений конкуренции и «процессов» рынка, новой культурной и финансово-имущественной стратификации, отзеркаливающей новый мировой порядок. Силою вещей благородный муж, преданный делу развития общества и государства, культуры и миростроительства в целом, вытеснен на периферию и обладает статусом вторичности. Своей институциональной и политэкономической организацией в рамках данной идеологии общество и государство нацелены на возвышение и обслуживание экономически предприимчивого, адекватного глобальной рыночной конъюнктуре меньшинства.
Системные социальные последствия доминирования такого подхода широко известны. Недавнее обсуждение лидерами Общероссийского народного фронта вопросов организации движения за освобождение школ Москвы от наркотиков, невероятное падение уровня образования, сокращение рождаемости, разрушение институтов фундаментальной науки и промышленности, обеспечивавших суверенное развитие страны на протяжении нескольких веков, – лишь некоторые свидетельства этой ситуации.
Глобальный кризис и Grand Strategy
Хотя коллапс Советского Союза для историков, политэкономов, аналитиков и стратегов по-прежнему остается основным величайшим стратегическим сюрпризом прошедшего столетия, до 2014 – начала 2015 года общим консенсусом для трансатлантического мира было согласие в том, что история закончилась, то есть в стратегиях государственного и мирового развития ничего принципиально нового не предвидится, что либеральный капитализм и постисторический ницшеанский человек наконец-то пришел к глобальной власти. В этом мире, где большие вопросы решены, а геополитика может быть подчинена экономике, теперь уже всё человечество будет выглядеть как нигилистический «последний человек», описанный Фридрихом Ницше: самовлюбленный потребитель, предел мечтаний которого – следующая поездка в торговый центр.
События начала XXI века вскрыли и вынесли на поверхность не только глубочайшие деградационные кризисные тенденции, но и множество латентных установок и верований транснационального класса и мирового идеологического истеблишмента. Одним из ключевых концептов, которыми фактически пользуются эти инженеры глобальных мировоззрений, являются так называемые структуры, стимулирующие и направляющие восприятие, – perceptual incentive structures. Смысл этого концепта состоит в том, что фигуры, вовлеченные в глобальную политику, разработку проблем и стратегий национальной безопасности, национального и международного развития, в своем мышлении о будущем не только зависимы от доминирующего когнитивного порядка, но подвержены использованию определенных штампов. Эти штампы ограничивают понимание современности и способность предвидения. Среди таких штампов – представление о современном государстве и источниках и возможностях суверенной государственности.
Основной комплекс вопросов, которыми до недавнего времени были поглощены активно действующие мировые идеологи-стратеги типа Фрэнсиса Фукуямы, Роберта Кагана и Уолтера Рассела Мида, состоял примерно в следующем:
- как сохранить состояние конца истории, то есть фактически ограничить историческое воображение и проектные начинания других стран и народов американским трансатлантическим образцом рыночной экономики и либеральной демократии;
- как упрочить благоприятный для Соединенных Штатов мировой либерально-капиталистический (экономический) порядок;
- как предотвратить появление каких-либо стратегических сюрпризов (в точном смысле слова – No More Sputnik), не допустить социально-культурных и научно-технологических достижений, способных пошатнуть «непреходящее» мировое научное и военно-технологическое лидерство Америки.
Сегодня же очевидно, что в стане идеологов и теоретиков мирового развития в духе конца истории царит определенное замешательство. С одной стороны, мы видим неприкрытую радость, так сказать, возврата истории – геополитической борьбы и возможностей новых противостояний, – как у Уолтера Рассела Мида, Роберта Кагана или Джона Айкенберри. Но с другой стороны, кризисные тенденции в мироэкономике и перспективы образования многих полюсов обострили все разночтения о будущем государственности и возможных типах государств. Проблематизирована евроатлантоцентричность грядущего миропорядка. Нарастают опасения невозможности повсеместной реализации принципов трансатлантической рыночной цивилизации. С этим связывают риски достижения абсолютной безопасности и сохранения доминирования и превосходства.
