«Верховная власть нигде не бывает сложной: она всегда проста и основана на одном из трех вечных принципов: монархии, аристократии или демократии. Основное различие между властью верховной и правительственной сопровождается совершенно различным строением той и другой. Верховная власть всегда основана на каком-либо одном принципе, едина, сосредоточена и нераздельна. Современное Государственное право, точнее сказать конституционное право, забывая различие между властью верховной и управительной, постоянно приписывает первой то, что имеет место лишь во второй. Таким путем в XIX веке утвердились две научно ложные, а практически вредные доктрины о “сочетанной верховной власти” и о “разделении властей”, распространенном и на саму Верховную власть», – говорит Лев Тихомиров. Эта химера отравляет уже не только российскую правовую действительность, но и мировую.
И наконец, теория «правового государства»… Сама же по себе эта идея, направленная против «платонической иерархии», а на самом деле – против арийской варновой системы и дхармического, то есть «множественного и различного», права в пользу однородного, есть именно продолжение «сократо-платоновой идеократической революции». Современный теоретик правового государства Ричард Беллами пишет: «Восприятие права как общественного блага (sic! – В.К.) связывает правовое государство с концепциями гражданства и равенства». Но это и есть проявление «забвения Бытия» – строго по Мартину Хайдеггеру. При этом то, что для Запада в своем роде логично (в прямом смысле – от «западного логоса»), в иноцивилизационной России было проделано как «гешефт».
Алексеев считал, что Советское государство, пойдя по пути развития российских, а не западных правовых традиций, заключало в себе возможности для перехода к обрисованному выше типу правоотношений: «Организация государства трудящихся ставит правителей вовсе не в положение односторонних управомоченных, а подчиненных – не в положение односторонних обязанных». К несчастью, всё оказалось совсем иначе.
Сравнительно подробный разбор рецепции мы можем найти в работе Сергея Ткаченко «Правовые реформы в России: проблемы рецепции западного права». У автора совершенно справедливое понимание ея почти «садомазохистской» природы: « в большинстве случаев рецепция осуществляется именно принудительно. И здесь население, как правило, выступает в качестве заложника, которого не только нещадно эксплуатируют, но и заставляют говорить на иностранном юридическом языке, применять правовые институты иностранного происхождения. При этом всячески внушается, что нахождение в качестве заложника – прогрессивный шаг для самого заложника, потому что только так можно избавиться от некоей природной лени, тупости и глупости». Такую рецепцию он называет «декоративной».
Ткаченко удачно, на наш взгляд, вводит понятия донора (самой инородной системы) и реципиента: «Здесь наивреднейшим мифом является декларируемое бескорыстие донора, его незаинтересованность в полномасштабной (курсив наш. – В.К.) рецепции. Внутреннее содержание “декоративной” формы рецепции приводит к закономерному предположению о наличии экспансии (открытой или закамуфлированной) донора, которая выражается, помимо прочего, в навязывании правовой идеологии». И далее: «Рецепция вредоносных политико-правовых идей для российской цивилизации выражается в заимствовании идеологии либерализма, института президентства, концепции правового государства, федерализма, конструкции гражданского общества. При полной реализации их в заданном правящей политической элитой русле они закономерно приведут к недееспособности российской государственности». «Среди стран – доноров России особо выделяются США», – разъясняет автор. Можно уточнить: вся транснациональная сеть, включая США, Европу и мировую банковскую систему, включая «космополитов», доминирующих уже с 1956 года и прямо захвативших власть в 1991 году.
Но при этом Ткаченко не вполне принимает «русский ответ» на рецепцию. В частности, скептицизм у него вызывают положения «Русской доктрины» под редакцией Виталия Аверьянова и Андрея Кобякова: «быть носителем не показной раскрепощенности, а “тайной” – творческой – свободы», «аскетический образ жизни не как полная нищета, но как презрение к “сверхпотреблению”».
Что же тогда, по его мнению, не «утопично»? Так вот, как раз не «утопичную», а действительно выросшую – пусть коряво, но «чисто по жизни» – реальность он бранит пуще всего. Почему? Ответ оказывается простым: как и сторонники рецепции, Ткаченко в «споре идеологии и жизни» отдает предпочтение идеологии: Россия, дескать, «должна быть демократией не для избранных, но – для всех». Вместе с тем он отмечает: «В нашей стране на традиционном фундаменте сложилась сегодня закрытая и самовоспроизводящаяся правящая корпорация, своего рода “выборная самодержавная монархия”. Конечно, институт президентства соответствует народным представлениям о монархии». Так, казалось бы, за «народные представления» как за естественный путь к возвращению своего и следовало бы ухватиться… А вот нет.
Едва ли не боˆльшими оппонентами, нежели либералы или «смирившиеся» с рецепцией, для Ткаченко оказываются «анонимные авторы» «Проекта “Россия”», которые в 2006 году писали: «У России нет ни единого шанса сохранить свою целостность в условиях демократии. Тот факт, что она до сих пор сохраняет свою целостность, иначе как чудом не назовешь». Эти же авторы считают, что «принцип монархии, адаптированный к современным условиям, образует новую модель, обращенную в XXII век и в третье тысячелетие». К сожалению, идею монархии авторы «Проекта» благополучно «слили», в следующих томах заменив сначала на «теократию», а затем и вовсе на «власть креатива». Но дело не в них, а в Ткаченко.
Не будем о «третьем тысячелетии» – «нам бы только день простоять – да ночь продержаться», хотя при этом, конечно, вопрос возвращения во своя си – вопрос не «дня» и «ночи». Ткаченко подчеркивает симпатию к идее «служения земному Отечеству как образу Отечества Небесного». Однако в чем она состоит конкретно, он внятно выразить так и не может.
Или же ему всё же нужна не «декоративная», а «полномасштабная рецепция»? Демократия?
Но в таком случае…
Если снова тупик, то в чем выход? Попробуем его нащупать – пока приблизительно. Право есть объективная, Богом данная реальность, необходимая для жизни государства и народа. Однако право не самоценно. Современная юриспруденция, возводя право в «абсолютную ценность», тем самым в лучшем случае «отмысливает» вопрос о его происхождении, в худшем – превращает право в идола.
Древние арии говорили о роте. Православное Христианство видит в праве действие Святаго Духа, «иже везде сый и вся исполняяй», Духа истиннаго и животворящаго, чьи действия многоразличны и личны. Поэтому нет и не может быть какого-то «единого права». Право – «правь» – то есть то, с помощью чего правят, определяется подданством Царю, религиозной верностью, принадлежностью к народу и этносу, социальной (сословной) принадлежностью, возрастом, семейным положением, профессией и профессиональной подготовкой. Не может быть «равного доступа» к ядерному реактору физика и художника, к операционному столу – хирурга и медсестры. Профессионально управлять государством и судить об этом может только тот, кто знает все его «входы» и «исходы», в том числе государственную тайну. «Права человека» – абсолютная абстракция, которую можно сравнить разве что с нефигуративной живописью (и то и другое, кстати, из одного источника). Право жизненно и конкретно.
Фундаментальным является уже упоминавшееся понятие «правообязанность», введеное Алексеевым, который так его расшифровывает: «Это органическое сочетание прав и обязанностей в многосторонних отношениях. Правообязанностям на одной стороне могут соответствовать односторонние положительные обязанности с другой. Идеальным случаем подобных отношений мог бы быть тот неограниченный монарх, который рассматривал бы свою власть не как право, но и как обязанность по отношению к подданным, как служение им. Правообязанностям с одной стороны соответствуют правообязанности с другой». Такой «общественный идеал» «мог бы быть осуществлен в том случае, если бы ведущий слой государства проникся бы мыслью, что власть его не есть право, а и обязанность; и если в то же время управляемые не были бы простыми объектами власти, не были бы только носителями обязанностей, положительных и отрицательных, но и носителями правомочий. В таком государстве поистине свобода была бы идеально соединена с повиновением как свобода органической принадлежности к целому». Каждое право есть и обязанность. Право занятия государственной должности должно предполагать обязанность пройти соответствующую моральную (включая службу в армии) и профессиональную подготовку. Свобода слова предполагает знание того, о чем говоришь. Право на жизнь – с момента зачатия, что предполагает запрет абортов. Право на труд есть также и обязанность трудиться – разумеется, при безусловном разнообразии форм труда.
Введение понятия «правообязанность» неизбежно ведет к пересмотру представлений о праве, к «исправлению имен», то есть к возвращению изначальных, лежащих в его основе смыслов.
Гарантом правообязанностей является стоящая над всеми социальными слоями Верховная власть.
Современное евро-американское, выдающее себя за «универсальное» право, основанное на Ветхом Завете, с одной стороны, и римском ius civile – с другой, характерно «однородностью и изотропностью» «правового пространства». Точно так же, как на принципе однородности и изотропности пространства физического была основана вся наука Нового времени.
Не будем здесь и сейчас говорить о предхристианской эпохе. Желающих отсылаем к блестящему труду Михаила Серякова «Вселенский закон. Незримая ось мироздания» и другим книгам этого автора. Но отметим: первый же сохранившийся памятник русской православной политико-правовой мысли – «Слово о законе и благодати» митрополита Илариона Киевского (в схиме – преподобного Никона) – содержит два основных посыла: отбрасывание июдейского (а косвенно – и греко-римского) законничества во имя благодати, данной Исусом Христом, и – одновременно – сугубое возвеличение миссии Православного Монарха. Высшее воплощение идей Илариона – эпоха Иоанна Грозного (оклеветанного) с наивысшим подъемом власти Царя («десница и шуйца» из писем к князю Андрею Курбскому) при наивысшем же подъеме местных вольностей (земская и губная реформы).
Со времени Киевской Руси суд творился лично князем («княжое право»), затем, на Москве – Царем и от его имени. При всех «эксцессах» XVIII века судебно-правовая система еще имела возможность развиваться органически. При Екатерине II была создана система судебных учреждений, в которую входили уездные и земские суды для дворян, губернские и городские – для горожан, нижняя и верхняя расправа – для свободных крестьян. Действовало «инородческое право», включавшее в себя шариат, шаманское право, а после присоединения Западного края – кагальное право. На самом деле это и была «цветущая сложность». Увы, недоразвившаяся и обрубленная.
Навязанная России в рамках судебной реформы 1864 года европейская однородность вела к тому, что, используя выражение русского экономиста Владимира Безобразова, «одно крепостное право, то суровое, то мягкое, заменилось другим, всегда суровым и никогда не смягчающимся». Реформа была антимонархической по своей природе. Отказавшись от «царева суда», вменив государству в лице назначаемых Императором прокуроров исключительно обвинение, реформа сделала его (и Царя) «вечным врагом» собственного народа. Одновременно защиту стало возможным покупать за деньги, а сама адвокатура оказалась заинтересованной в наличии революционного движения, обезпечивавшего ей популярность процессов и огромные доходы. Так сложился союз либеральной интеллигенции (главной силой которой были именно присяжные поверенные) и революции. В целом примерно такое же положение сохраняется по сей день. «Правовая рецепция» – в значительной степени дело вот этой «юридической интеллигенции».
