Мысль о допустимости деструкции мира, населенного толпами зомби, ведет к легитимации планетарного жертвоприношения. Социальное время начинает обратный отсчет, а в обществе растет предчувствие макабрической цивилизации смерти – неведомой прежде эпохи, когда смерть становится главным ценностно насыщенным, социально и культурно разработанным содержанием жизни. И уже не самоорганизующиеся очаги порядка, а спонтанные, необузданные всплески критичности будут определять треснувший земной ландшафт.
Идеи и сценарии укрощения бытия, проклюнувшиеся в идеале пира во времена чумы, решившегося воспеть гимн Зиме, получают шанс перерасти рамки локальных плясок смерти, претворяясь в организацию тотального кризиса, чтобы «мыслящая субстанция» могла либо раствориться в небытии, либо обрести сразу и вдруг бытие иное. Подобная диспозиция раздвигает смысловую ретроспективу, перетолковывая события XX века, истоки и горизонты его масштабных экспериментов, включая опыт ГУЛАГа и холокоста, Дрездена и Хиросимы, Пол Пота и Руанды.
В логике социализированной деструкции прочитывается нечто интимное, однако же прагматичное: единение в стратегии успеха карьерной траектории и всепоглощающей жертвенности, ищущей грандиозного разрешения, управляемая смерть воспринимается как апофеоз жизни. Путь истории прокладывают не только держатели золотой акции миропорядка, но и жертвы. Когда власть подавляет личность, подвергает изощренному геноциду классы, нации, расы, конфессии, профессиональные либо социальные страты, порою лишь уникальная жертва способна одержать верх над обыденностью и режимом.
Привкус подобной мотивации был по-своему прочувствован на исходе второго тысячелетия, когда история оказалась в тупике, а ее будущность – под сомнением. Ситуация вскоре была перетолкована: умные головы не только отыскали новый вид оружия массового поражения, но обнаружили направление исторического творчества, реализующее потенциал периферии – связку отточенных скальпелей для хирургии грандиозных перемен.
У культуры смерти есть и более драматичный аспект, также отвергающий присущую современному человеку траекторию жизни. Но тут ситуация еще менее однозначна: «Я не могу ничем так послужить любимому делу, как смертью за него, и в смерти я свершу больше, чем за всю свою жизнь». Это слова не террориста-самоубийцы, а Джона Брауна, чье «тело в земле, а дух – на небесах».
И глубже, переходя в метафизические измерения: «Дайте мне стать пищей зверей. В полной жизни выражаю я свое горячее желание смерти. <…> Мои земные страсти распяты, и живая вода, струящаяся во мне, говорит: “Приди ко Отцу”. Я не хочу больше жить этой земной жизнью» (святой Игнатий Антиохийский). Здесь битва разворачивается уже в иной среде, участвуют в ней существа другой природы, равно отвергающие мир, но преследующие диаметрально противоположные, как противоположны любовь и ненависть, цели.
Идея корректировки истории жертвой – та ценность, на которой зиждилась двухтысячелетняя цивилизация, – в наши дни извратилась, обретя карикатурное, лжеименное звучание. На планете возрождается нигилистическое мировоззрение, провоцирующее тягу к смерти, отрицающее претензии социальных институтов на состоятельность тварного мира и само право на бытие.
Так или иначе, но прежняя история завершается. Ее путеводные нити, выверенные знаки, символы изнашиваются, стираются, становясь непереводимыми на язык повседневности, либо прочитываются иначе – произвольно, разноречиво. И толкуются ad hoc, то есть конъюнктурно. Письмена, возникающие на ткущихся и вновь распускаемых холстах, заметно отличаются от привычной языковой вязи, вызывая в памяти забытую во времена прогресса огненную невнятицу: «Мене, текел, фарес».
Не только добровольная жертва служит метафизическим оправданием смерти. Огненные руны – зарницы Нового мира – освещают погружающуюся в небытие тучную Атлантиду Модернити. И хотя процесс грандиозной мутации в некоторых частях планеты еще не слишком заметен, в других местах он видится яснее, понуждая размышлять о где-то, когда-то посеянных, а ныне прорастающих кадмовых зернах: скрученных в тугую пружину воздушных потоках – вестниках близких бурь и перемен.
