Во-вторых, о Польше, которой русское правительство обещало очень куцую автономию после объединения немецкой и австрийской части Польши под скипетром Николая II. Когда стало понятно, что этого будет явно недостаточно, правительство прислушалось к требованию Дмитрия Хомякова, Федора Самарина и Льва Тихомирова дать Польше независимость в границах этнического проживания поляков. Соответствующий манифест уже готовился в Совете министров в конце февраля 1917 года, но этот исторический шанс был сорван революцией.
В-третьих, в начале XX века русскому правительству аукнулась нерешенность со времен Николая I армянского вопроса. Ситуация, когда католикос в Эчмиадзине, избиравшийся по преимуществу турецкими армянам и зачастую подданный султана, становился российским подданным и, сидя в Эчмиадзине, вынужден был лавировать между требованиями Петербурга и своими обязанностями как католикоса всех армян, обострялась в течение всего периода с конца 1820-х. С конца XIX века российский МИД предпочитал скорее подставлять турецких армян под нож башибузуков, чем добиваться автономии для Западной Армении – лишь бы не давать автономию Восточной – российской – Армении. Когда, наконец, русские войска начали громить турецкую армию в Первой мировой войне, опять не было единства мнений о том, должна ли после войны быть создана единая автономная Армения в составе Российской империи или же Западной Армении суждено стать независимым (и прозападным) государством, а Восточной – остаться на положении Эриванской губернии. Великий русский философ Владимир Эрн обращал внимание на то, что без незамедлительного поиска пути к полному контролю России над всеми польскими и армянскими землями на условиях, приемлемых для всех, о настоящей победе России в войне не может быть и речи. Приходило время вспомнить рецепт Владимира Соловьева, учившего, что у каждого народа в Российской империи есть своя земля-мать, но общий отец – русский император. Однако чиновники Министерства иностранных дел так ничего и не придумали вплоть до 1917 года.
Если бы в итоге революции и Гражданской войны победили не большевики, а белые националисты, то в России с высокой степенью вероятности установился бы режим, очень похожий на военно-авторитарные режимы стран Европы или Азии 20–30-х годов (Миклош Хорти, Мигель Примо де Ривера, Бенито Муссолини, Ататюрк, Чан Кайши, Юзеф Пилсудский, Антанас Сметона). Последствия такого режима в отдаленной перспективе предсказать было бы достаточно сложно. Однако победили красные, и это повлекло за собой совершенно иной путь реализации механизма управления единым евразийским пространством. Фактически вступив в противоречие с буржуазным принципом самоопределения, большевики восстановили единую власть на основной части Российской империи. Утратив западные окраины, они в то же время захватили власть в Хивинском ханстве, Бухарском эмирате, Туве (Урянхайском крае) и Внешней Монголии. Но скреплял новое единство не русский народ, находившийся в 20-е годы в явно приниженном и ущемленном положении по сравнению со всеми остальными, и тем более не русский царь, а спаянная марксистской идеологией партия большевиков разноплеменного состава. Именно ей стал принадлежать суверенитет над евразийским пространством.
Именно в это время, в 20-е годы, особенно интересна реакция русской мысли в эмиграции на свершившиеся изменения. Многие патриоты, националисты, монархисты мечтали вернуться к дореволюционному принципу господства русского этноса и единообразного губернского деления страны. В то время не каждый мог еще осознать, что после того как даже самым мелким этносам большевики дали автономию, отобрать ее назад безнаказанно уже невозможно. Свершившееся было необратимо. Те, которые осознали это и поняли необходимость переосмысления стихийно сложившегося советского федерализма силами свободной эмигрантской мысли, и подняли стяг евразийства. Великая заслуга евразийцев 20-х годов состояла в том, что они открыто заявили о невозможности управлять евразийским субконтинентом старыми способами и о желательности и необходимости сохранить и укрепить единство Евразии под суверенной рукой Москвы. До сих пор не устарела ни одна йота в рецептах Николая Трубецкого, Петра Савицкого, Николая Алексеева, Льва Карсавина насчет необходимости перехода от национализма старого типа к общеевразийскому национализму и поиска новой скрепы нашей империи в условиях отсутствия монархии и взамен негодного марксизма-ленинизма. Евразийцы поняли, что в отличие от Австро-Венгрии единство территории бывшей Российской империи сохранилось после 1917 года неспроста. И беречь это единство и дальше – непременное условие выживания русского и всех остальных народов Евразии, которые в противном случае обречены на рабство у глобальной системы западного неоколониального капитализма.
Требование Николая Трубецкого быть в первую очередь патриотами единой евразийской московской державы, а во вторую патриотами своей малой родины остается императивом и сегодня. Со своей стороны, юрист Николай Алексеев успешно вырабатывал формулы, которые могли бы решить эту задачу, поскольку принципы административного деления в Советском Союзе были разработаны вопиюще непоследовательно и безграмотно. Философ Лев Карсавин обосновывал эти положения культурологически и на собственном опыте деятельности по включению литовской культуры в симфоническую евразийскую культуру. Историк Георгий Вернадский пытался с этих позиций осветить историю России как динамику евразийского пространства, а не как линейное развитие государства от Рюрика до Романовых.
Евразийцы прямо провозгласили, что после 1917 года равно опасными для евразийского единства – а значит, и для русского народа – являются и сепаратизм меньшинств, и сепаратизм великорусских предателей, призывавших дать «независимость» окраинам. Холодным душем для одних и грозным предупреждением для других звучат и сегодня слова Николая Трубецкого: «Перемена роли русского народа в государстве ставит перед русским национальным самосознанием ряд проблем. Прежде самый крайний русский националист все же был патриотом. Теперь же то государство, в котором живет русский народ, уже не является исключительной его собственностью, исключительный русский национализм оказывается нарушающим равновесие составных частей государства и, следовательно, ведет к разрушению государственного единства. <…> Если прежде даже крайнее русское национальное самолюбие было фактором, на который государство могло опираться, то теперь это же самолюбие, повысившись до известного предела, может оказаться фактором антигосударственным, не созидающим, а разлагающим государственное единство. При теперешней роли русского народа в государстве крайний русский национализм может привести к русскому сепаратизму, что прежде было бы немыслимо. <…> Таким образом, в настоящее время крайний русский националист оказывается с государственной точки зрения сепаратистом и самостийником – совершенно таким же, как всякие украинские, грузинские, азербайджанские и т.д. националисты-сепаратисты».
Именно такой великорусский сепаратизм, вынесший на гребне своей мутной волны Бориса Ельцина, уничтожил затем страну и разрезал тело русского народа по живому. Но, к сожалению, только после катастрофы 1991 года в России впервые по-настоящему услышали и восприняли другое предупреждение Трубецкого: «В эмиграции преобладают люди, неспособные в своем сознании реализировать объективные сдвиги и результаты революции. Для таких людей продолжает существовать Россия как совокупность территориальных единиц, завоеванных русским народом и принадлежащих на правах полной и нераздельной собственности одному этому русскому народу. Поэтому самой проблемы создания общеевразийского национализма и утверждения единства многонародной евразийской нации эти люди понять не могут. Для них евразийцы – изменники, потому что понятие “России” заменили понятием “Евразии”. Они не понимают, что не евразийство, а жизнь произвела эту “замену”, не понимают того, что их русский национализм при современных условиях есть просто великорусский сепаратизм, что та чисто русская Россия, которую они хотели бы “возродить”, реально возможна только при отделении всех “окраин”, то есть – в границах этнографической Великороссии».
Следует отметить, что влияние евразийских идей в 30-е годы вышло далеко за рамки собственно евразийства. По сути, евразийский принцип отношений между русским центром и народами окраин был воспринят и национал-большевиками Николая Устрялова, и младороссами Александра Казем-Бека, находившимися под опекой кирилловской ветви Романовых, и, что самое интересное, даже русскими фашистами Родзаевского. Даже у Ивана Ильина – человека с западным образом мышления, немало проклинавшего евразийство в 20-е годы, – в поздних работах 40-х годов современные исследователи разных направлений (например, Андрей Логинов) единодушно находят очень многие евразийские тезисы насчет механизмов будущего управления многонациональной Россией.
Независимо от евразийцев их основные мотивы развил и углубил о. Павел Флоренский в своей работе «Предполагаемое государственное устройство в будущем», написанной в 1933 году в тюрьме, где у него, конечно, не могло быть под рукой евразийской литературы. В частности, весь третий параграф этой работы – «Государственный строй» – содержит программу, не только улучшенную по сравнению с работами евразийцев, но и безусловно применимую и в начале XXI века. Неприкосновенный традиционный уклад жизни каждого этноса в сочетании с политическим единством и официальным русским языком для всей страны и местными официальными языками в каждой общине – таков идеал, очерченный Флоренским. Порою он подходит очень близко к леонтьевским мыслям: «Плодотворная идея Союза отдельных республик должна быть в дальнейшем изменена по двум направлениям сразу: в сторону большей индивидуализации отдельных республик во всем, что непосредственно не затрагивает целости государства, и в то же время в сторону полной унификации основных политических устремлений, а это и будет возможно, когда данная республика будет сознавать себя не случайным придатком, а необходимым звеном целого. В этом отношении будущий строй должен отличаться от настоящего, при котором автономные республики стремятся подражать Москве в быте, просвещении <…> и вместе с тем не чужды сепаратистических стремлений и неясной мечты о самостоятельности от той же Москвы. <…> Военное дело, органы политического надзора, финансы, [ЧК], разные виды связи, пути сообщения, руководящие начала добывающей и обрабатывающей промышленности, отрасли народного хозяйства общегосударственного значения и, само собою разумеется, сношения с другими государствами должны быть строго централизованы и ведению автономных республик не подлежать. Наподобие автономных республик организуются и области, населенные более однородно, например, РСФСР. Тут дается наибольший простор самостоятельности, инициативе, творчеству; поощряется индивидуализация, дается возможность раскрытия способностей, дремлющих в людях и в территории народа, но вместе с тем политика резко отделяется от националистических (курсив автора. – М.М.) проявлений».
Далее о. Павел обрисовывал основные черты желательного политического (авторитарного беспартийного), социально-экономического, религиозного, культурного строя нового общества. Особенно важно отметить его призывы к децентрализации образования: институты в каждом регионе должны обслуживать его специфические географические, экономические, геологические нужды, а не находиться в Москве. То, каким образом Флоренский предлагал перейти от советского строя к новому, также в основном повторяет проекты евразийцев. В конечном итоге, согласно этой работе 1933 года, обновленная Россия сможет положить начало отступлению разрушительного индивидуалистического общества Модерна и возвращению иерархического общества Традиции в мировом масштабе.
Евразийские и околоевразийские идеи не могли повлиять на внутреннюю политику СССР непосредственно. Но с конца 30-х годов Иосиф Сталин взял курс на новое возвеличивание великорусов как скрепы для всего Советского Союза взамен негодной скрепы пролетарской коммунистической идеологии. Однако юридически в идеологическое обоснование единства советских республик и в Конституцию СССР никакие изменения внесены не были. То, что Сталин не счел нужным изменить юридическую базу, дававшую полное право республикам на отделение, сыграло роковую роль – особенно после того как уже весной 1953 года сначала Лаврентий Берия, а потом Никита Хрущев стали проводить политику устранения русских с руководящих постов в республиках и ущемления прав русского населения. В скрытой форме эти тенденции нарастали при Брежневе, что на фоне переселения русских в города (точка 50-процентной урбанизации была пройдена в 1957 году) и катастрофического падения рождаемости кардинально изменило ситуацию уже к 70-м годам. Для дальнейшего понимания перспектив развития евразийского пространства и места русского народа в нем необходимо пристально взглянуть на результаты Всесоюзной переписи населения 1989 года.
