О суверенитете, русской демографии и будущем Евразийском союзе
Максим Медоваров
Источник: альманах «Развитие и экономика», №11, сентябрь 2014, стр. 82
Максим Викторович Медоваров – кандидат исторических наук, старший преподаватель Нижегородского государственного университета имени Н.И. Лобачевского
Подписание договора о создании Евразийского экономического союза 29 мая 2014 года президентами России, Белоруссии и Казахстана – с учетом присоединения в ближайшие месяцы Армении и Киргизии, но в отсутствие Украины и в условиях нерешенных вопросов с цепочкой «непризнанных» и «частично признанных» государств – заставляет по-новому оценить перспективы развития этого межгосударственного образования. Особенно при переходе от экономической интеграции к политической и в свете меняющейся демографической ситуации. Вопрос о том, какие страны и на каких условиях в дальнейшем войдут в Евразийский союз, может быть разрешен только после уяснения стратегического вопроса о политической и социально-экономической структуре этой будущей организации. А такая структура, в свою очередь, станет ясной только при понимании демографических реалий. Пока не будет осознано принципиальное отличие Евразийского союза от Советского Союза, Российской империи, империи монголов и других систем подобного типа, мы обречены на то, что цели Евразийского союза останутся невнятными и малопривлекательными.
Понимание внутренних и внешних очертаний Евразийского союза произойдет только после того, как мы констатируем два фундаментальных факта, перестанем закрывать на них глаза и примем как нечто свершившееся и не подлежащее изменению в будущем.
Первый фундаментальный факт заключается в том, что пространства внутренней Евразии (не путать с Евразией как материком) были по-настоящему прочно объединены силами русского – прежде всего великорусского – этноса и под руководством русских монархов. Русский царь и русский народ были становым хребтом созданного единства евразийского пространства вплоть до времен СССР. Пространство от Балтики и Черного моря до Тихого океана является единственной географической средой, в которой русский народ может существовать естественным образом. Суверенитет России над этим пространством – условие sine qua non выживания русского народа, которому в любых других границах будет неестественно, неудобно – и он окажется обреченным на поражение, а в конечном счете и на исчезновение. Поэтому для процветания и приумножения русского народа последствия беловежского сговора 1991 года должны быть полностью преодолены. Пожалуй, с этим фактом согласятся и почти все монархисты и националисты (которых следует четко отличать от «нацдемов»), и почти все коммунисты и советские патриоты.
Второй фундаментальный факт сводится к утверждению, что русский народ уже миновал пик своего развития и находится в стадии упадка (фазе инерции – по Льву Гумилеву, в периоде вторичного смесительного упрощения – по Константину Леонтьеву). Преимуществом является то, что более старые народы Западной Европы находятся уже в конце своего упадка и разложения, а для русских эта стадия еще только начинается, поскольку мы «моложе» лет на триста. Тем не менее сейчас необходимо трезво понимать: в XXI веке возвращения к системе управления страной времен Российской империи или Советского Союза быть не может. Реально добиться стабилизации численности и даже некоторого прироста русского населения (что, к слову, уже невозможно для европейских народов), однако дореволюционных величин рождаемости и крестьянской нормы по десять детей в семье нам достичь не удастся никогда. Российская Федерация уже уступила по численности населения Бразилии, Пакистану, Бангладеш, Нигерии… В то же время в современном глобальном мире жизнеспособны и конкурентоспособны только государства либо прочные надгосударственные образования с населением более 300 миллионов человек.
На факт невозможности возвращения русского народа к тем параметрам, которые позволяли ему безусловно господствовать над евразийским пространством до 1917-го и в определенной мере до 1991-го, закрывают глаза многие патриоты. А те, которые не закрывают, часто идут по скользкой дорожке «национал-демократии», то есть измены Родине и призывам к ее расчленению, а также к ликвидации русского населения за пределами РФ в силу якобы обреченности на поражение. Вместе с тем мировой исторический опыт подсказывает другие решения.
Древнеримский этнос ушел в прошлое, но элита империи вовремя поняла, что спасать нужно не чистоту крови (от которой остались одни воспоминания), а латинский язык, государственные институты и границы, а также историческую преемственность. И спасение римскости (Romanitas) удалось! Ромейцы-византийцы еще тысячу лет несли латино-эллинскую культуру, язык, историческую традицию, не допустив их поглощения варварами. На Западе спасти политические институты империи не получилось, но сохранились Католическая церковь во главе с понтификом и официальный латинский язык, линия преемственности от Античности не только не прервалась, но выиграла бой с северной культурой германцев и победила во всей Европе вплоть до Скандинавии.
Говоря о гибели Российской империи – одновременной и однородной с гибелью старых монархий (Османской, Каджарской и Цинской в Азии, Габсбургов и Гогенцоллернов в Европе), – следует обращать пристальное внимание на параллелизм в процессах «национализации империи», особенно ярких во второй половине XIX – начале XX века. В Османской империи этот процесс начался созданием новых миллетов в 1840–1870-е годы (для православных болгар, армян-католиков, англикан и т.д.), образованием земских органов местного самоуправления и закончился отпадением окраин и выдвижением лозунга единой османской нации в начале XX века, что привело к катастрофическим последствиям с 1908 по 1924 годы. В итоге истребления и изгнания миллионов человек была создана относительно однородная кемалистская республика, но лишь на части территории бывшей Османской империи. Ее однородность оказалась, впрочем, декоративной – невозможно десятилетиями скрывать от мира тот факт, что четверть населения страны составляют курды, а треть – шииты-алевиты. События начала XXI века, когда Турция стала отбрасывать кемалистские идеалы и вновь переходить к проекту создания неоосманского содружества, показали, что путь националистической изоляции бесперспективен. Нужда народа – в данном случае турецкого – в имперском пространстве рано или поздно найдет себе выход, и лучше, чтобы это произошло раньше и в более приемлемых формах, чем позже и в более уродливом виде, как это мы видим на примере политики Реджепа Тайипа Эрдогана.
Персия, будучи государством полиэтническим (лишь 50 процентов персов) и в значительной степени поликонфессиональным, по размерам уступала другим империям. Поэтому после краха прозападной монархии в 1979 году смогла остаться единым государством с господствующей шиитской конфессией, заменив династический фактор общности религиозным. Но при этом азербайджанцы (25 процентов населения страны) и другие меньшинства пользуются гораздо большей свободой, чем в большинстве соседних стран.
Британская империя не была похожа на Российскую империю ни по одному параметру. Но опыт XX века, когда большинство ее частей получило фактическую независимость при официальном признании королевы главой новообразованных государств – то есть опыт эффективной личной унии для трех десятков стран в разных частях земного шара, – несомненно, заслуживает пристального изучения.
Заслуживает его и опыт федеративной Германской империи, в которой прусский король являлся императором, а Пруссия имела большинство мест в двух палатах парламента и занимала две трети территории рейха, но в остальных частях империи сохранялись местные королевства и княжества. Федеративное устройство современной республиканской Германии обязано своей прочностью именно такой структуре, заложенной Бисмарком. Впрочем, следует иметь в виду, что в Германии – как до 1918 года, так и тем более в современной – коренных этнических меньшинств было очень мало, а немцы составляли абсолютное большинство населения, что принципиально отличает германскую ситуацию от российской.
Наконец, империя Габсбургов отличалась и от Германии, и от России тем, что немцы – имперская нация – в ней составляли абсолютное меньшинство населения, к тому же в основном сосредоточенное на одной окраине. Тем не менее с огромным трудом немецкой династии Габсбургов удавалось сохранять господство, играя на противоречиях между другими народами империи, вплоть до 1848 и даже до 1867 года. Но настала пора, когда такая технология перестала работать. Спасительным выглядел план Белькреди 1866 года, предлагавший разделение империи на пять государств во главе с единым императором и некоторыми общеимперскими министерствами. Но была совершена роковая ошибка: в 1867 году вместо плана Рихарда Белькреди был принят план Фридриха Фердинанда фон Бейста, разделивший империю лишь на две части. В одной немецкое меньшинство господствовало над славянским большинством при наличии особых привилегий для поляков. В другой – венгерское меньшинство тиранически господствовало над славяно-румынским большинством. Такое доминирование явно противоречило имперскому принципу. Выдающийся русский мыслитель Александр Киреев писал в конце XIX века: «Такие организмы поневоле делают величайшие несправедливости, гадости, мерзости, потому что только ими могут продолжать свой “struggle for life”. Не могут такие организмы жить легко и честно, ибо то, что для другого организма ничто, безразлично или даже нормально, хорошо, – то для них яд. Австро-Венгрия стоит неправдой, как Польша – беспорядком». Гибель такого противоестественного образования, как Австро-Венгрия, была после соглашения 1867 года столь же неотвратима и неизбежна, как в свое время гибель первой Речи Посполитой (в 1795 году), второй Речи Посполитой (в 1939 году – «уродливого детища Версальского договора», по словам Вячеслава Молотова) или в обозримом будущем – Бельгии, Украины или Латвии. Правда, в начале XX века наследник престола Франц-Фердинанд подготовил план спасения суверенитета Габсбургов над их Grossraum’ом ценой подавления венгерских притязаний и выделения славянских земель в отдельную часть империи. Пуля в Сараево и дальнейший отказ Вены нарушать «целостность венгерской короны» поставили жирный крест на Австро-Венгрии – империи, которая в течение последних пятидесяти лет своего существования шла по неимперскому пути.
Итак, из опыта трансформации перечисленных пяти стран в XX веке русские могут извлечь соответствующие выводы о том, какие методы «переформатирования» управления империей в целях сохранения суверенитета титульного народа над своим естественным «большим пространством» (Grossraum) могут оказаться спасительными, а какие – гибельными. В то же время следует учитывать, что полного сходства у России ни с одной из этих пяти империй не было. Отсюда специфика долгого и мучительного русского пути к новой роли в господстве над евразийским пространством.
