«Путь Стругацких» или «путь Ефремова»: выбор на развилке сценариев будущего
Сергей Кургинян

Источник: альманах «Развитие и экономика», №10, июнь 2014, стр. 198

Сергей Ервандович Кургинян – политолог, общественный и политический деятель, театральный режиссер и лидер движения «Суть времени»

Тема фантастики уже давно – еще с вышедшего на излете советской эпохи доклада «Постперестройка» – присутствует в аналитических материалах и творческих проектах Сергея Кургиняна. Можно даже сказать, что эта литература является его повседневным рабочим материалом. В каких-то случаях мыслитель использует ее в качестве своеобразного фона для своих концепций. В каких-то – заимствует оттуда те или иные аналогии, позволяющие чрезвычайно метко определять предмет разговора. Ну, а подчас он обращается к фантастике как к своеобразной отмычке к кодам параполитики эпохи Постмодерна. Творчество братьев Стругацких стало предметом внимательного осмысления политолога. В своем театре «На досках» в конце 1990-х он поставил спектакль «Обитаемый остров» по одноименной повести Стругацких. Этот спектакль вызвал многочисленные и неоднозначные отклики в общественном мнении и стал, безусловно, одним из заметных событий культурно-политической жизни позднеельцинского времени. В прошлом номере альманаха мы опубликовали материалы проведенной в редакции беседы, посвященной творчеству Стругацких в связи с выходом в прокат фильма Алексея Германа, снятого по повести фантастов «Трудно быть богом». Тема творчества Стругацких была продолжена и в предыдущей публикации уже настоящего номера альманаха. На этом фоне редакция считает целесообразным представить и иную – отличную от содержащихся в обоих названных материалах – интерпретацию идейного мира Стругацких, изложенную Сергеем Кургиняном в интервью Владимиру Винникову и опубликованную в газете «Завтра» в январе 2012 года. Ниже мы приводим фрагменты этого интервью, содержащие высказывания Сергея Кургиняна.

Редакция

Я не очень хорошо знаю нашу научно-фантастическую литературу, но в эстетическом смысле она для меня делится на очень плохую и просто плохую. Очень плохо писал Ефремов, и просто плохо писали Стругацкие. Я не могу восхищаться тем, как это сделано. Это – не мое. Я воспитан на другой литературе. Я воспитан на Томасе Манне, Уильяме Фолкнере, высокой русской и западной классике. Я – не из технократической семьи. Все мои корни, все мои личные коды – всё связано с гуманитарными науками: с филологией и литературой, поскольку это мать; и с историей, поскольку это отец. Я в этом гуманитарном котле варился и варюсь до сих пор. Мое формальное образование здесь не играет главной роли, оно вторично. Я могу от этой точки двигаться к Борхесу, или – уже с трудом – к Честертону. Но я не могу от нее двигаться в сторону братьев Стругацких. Такой путь для меня попросту закрыт. Это так и никогда не будет иначе. Можно считать это достоинством или изъяном, но к подобного рода литературе я отношусь с некоторым высокомерием. Это не значит, что я с таким же высокомерием отношусь к тем, кто ее любит, кто не мыслит своей жизни, своего существования без нее.

Для меня творчество братьев Стругацких – это не литературное, а социальное явление. И социальное явление огромное, совершенно не соответствующее мизерной литературной составляющей его. Моя оценка этого явления исходит из представлений о том, где было наше спасение и где – наша погибель. Говоря «наше», я говорю, конечно, о советской цивилизации. Внутри Советского Союза сформировались очень дорогие для меня внутренне ценности и группы, которые я называю постиндустриальными или Сверх-Модерном. В основном, конечно, это технократические, научные и другие социальные пласты, в силу абсолютизации марксизма очень отчужденные от мирового гуманитарного контекста, но очень продвинутые и состоятельные в тех проблемах, решением которых они занимались. Для меня это был несомненный актив, «золотой фонд» советского общества по состоянию, скажем, на 1985 год. Я себя к этому активу относил и его рупором в некотором отношении являлся, поскольку мой театр тогда был суперпопулярен именно в этих слоях, которые мы поднимали на революцию.

Да, мы хотели революции в СССР. Мы понимали, что только она может спасти советскую цивилизацию, которая должна перейти в постиндустриальный этап. Для этого нужно было очень мощное доразвитие коммунистической идеологии. И если бы мы в этом преуспели и повели за собой советский технократический актив – я уверен, мы бы жили сегодня в стране «номер один» по всем показателям: экономическим, социальным, культурным. Америка и Китай, как сейчас говорят, курили бы в сторонке. Но для этого нужен был прорыв, возможный только в условиях революции. Революция могла быть «сверху» или «снизу» – это неважно. Либо этот актив должен был возглавлять массы и вести их на прорыв, либо его должна была поддержать некая часть властной советской элиты, на что мы и рассчитывали. Если появилась тяга порадовать себя шикарным секс досугом, вас гарантированно заинтересуют отборные проститутки Иркутска . Вы можете подбирать индивидуалок по обширному каталогу характеристик, указывая их телосложение, объем бюста, а также район проживания!

Речь шла о ликвидации тех застойных явлений, которые стали нетерпимыми уже к середине 80-х годов, но под «демократической» вывеской приобрели просто катастрофический характер. Всей этой системы полусонных управленцев, неспособных решать и даже ставить задачи постиндустриального развития, паразитирующих на «сырьевой игле».

Они понимали, что в новом постиндустриальном формате лишатся всего. Что у них нет ни мозгов, ни желания ни для чего другого. Они не понимали, зачем это делать, и – главное! – бессознательно чувствовали, что этот постиндустриальный формат уничтожит их как класс. Что могут делать извозчики в стране автомобилей? Класс извозчиков-бюрократов исторически был заинтересован в том, чтобы автомобилей у нас не появилось. Нет, против собачьих или оленьих упряжек они в принципе ничего против не имели. Но выпускать из рук привычные вожжи – во имя развития, во имя любви к Родине или по какой-то иной причине – они категорически не хотели и не могли. Каждый конкретный человек готов был сто раз освободить свое место и уйти на пенсию или куда угодно еще, чтобы только Родина жила и развивалась, а вот класс в целом – нет, никогда.

Поэтому и нужна была революция. Мы говорили об этом, мы ощущали себя пусть недооформленной, но все-таки партией, так сказать, революционного когнитариата – это тоффлеровский термин, который я готов применять, – и для номенклатуры были к 1985 году, наверное, опаснее, чем все остальные вместе взятые. Номенклатура сформировала несколько колонн. Она, во-первых, отрывала тех, кто говорил о революции, от самого актива, а во-вторых, перемещала актив с революционной повестки дня на какую-то соседнюю, то есть переформатировала его. Одними из участников такого переформатирования были Стругацкие.

Два главных политических субъекта, которые выполняли такое переформатирование, – это академик Андрей Сахаров, который переформатировал всё на либеральную повестку дня, и писатель Александр Солженицын, который переформатировал всё на консервативную повестку дня. И то и другое уже не было революционной повесткой дня – их задача заключалась не в том, чтобы вывести нашу социальную систему на качественно новый уровень, а в том, чтобы ее разрушить. Спрашивается: что дальше? Ответ: а вот как разрушим – так всё и станет хорошо.
Было ясно, что ничего хорошего не будет, новая система не создается, страна развалится, будут обломки, но тем не менее наш актив тянули именно туда.

Стругацкие же в этом процессе выполняли пусть относительно второстепенную, но очень сложную и необходимую функцию, поскольку речь шла о технократах – а основное ядро нашего потенциально революционного актива, этого советского когнитариата, было технократическим. Советская коммунистическая номенклатура боялась гуманитарных наук, потому что развивать их, не развивая обществоведение, было невозможно. А технические науки развивать надо было. Поэтому технократам давали больше участия во власти, денег, социальных благ, чем гуманитарным пластам, которые находились в очень убогом состоянии. Гуманитарный мейнстрим занимали ортодоксы самого худшего разлива или диссидентствующие группы, которые мимикрировали под ортодоксию. Всё что могло и должно было развиваться отправлялось куда-то далеко на отшиб. А те, кто делал ракеты, компьютеры и всё необходимое для защиты от Америки, всё-таки получали свою дозу кислорода. В результате, с одной стороны, советская технократия была живой и энергичной, а с другой – безумно оторванной от серьезной гуманитарной культуры. Но – это уже в-третьих – страстно охочей до оной. И наконец, в-четвертых, – лишенной серьезного гуманитарного вкуса в силу своей технократической односторонности. Сочетание всего этого приводило к тому, что от Стругацких они балдели на счет «раз».

Я знаю, что на Западе существовали большие интеллектуальные фабрики, которые создавали литературную продукцию, в том числе фэнтези, по аналитическим запискам. Я не говорю, что всё фэнтези так писали или что Станислав Лем так писал, но массовое, популярное фэнтези на Западе писалось, как правило, по заказу.

Я не могу сказать, что способен реконструировать аналитические записки, по которым писали Стругацкие. Но и называть их людьми, чуждыми этой игре, я не берусь – мне так не кажется. У меня даже есть определенные основания считать, что это не так. Например, когда нужно разбирать конфликт между КОМКОН-2 и КОМКОН-5, то сразу видно, что эти номера связаны с соответствующими номерами управлений КГБ. Они не хотели от этого очень далеко уходить, и сами вполне купались в «спецаспектах» своего творчества. В этом была своя поэзия, и кайф от этого был: «Мы с ЭТИМ – играем». Они не были чужды этой спецтеме, как не был чужд ей, например, Редьярд Киплинг, Сомерсет Моэм и многие другие. Я не хочу сказать, что это априори плохо, но есть люди, которые бегут от такой тематики, а Стругацкие от нее не бежали и даже шли ей навстречу.

Поэтому я не могу считать их свободными от такой игры, что не является для меня ни плюсом, ни минусом. Я отношусь к этому просто как к индикатору, как к факту жизни. Но мало ли из какого сора «растут стихи, не ведая стыда», – поди ж ты, сделай из аналитической записки роман. Это надо иметь гигантский талант – пусть не художественный, но масскультурный – сделать так, чтобы сотни тысяч людей твой продукт «заглотнули», чтобы, говоря нынешним языком, «пипл схавал». У них получилось своеобразное явление масскультуры, претендующее на высоколобость и даже не чуждое этой высоколобости до конца. Вот с этой точки зрения творчество Стругацких было, можно сказать, гениальным, абсолютно адекватным поставленным задачам. Всё что они делали нашими технократами воспринималось не только как явно и безусловно «свое», но это «свое» было вдобавок пропитано какой-то гуманитарной новизной – а сопоставить эту новизну с гуманитарными революциями на Западе и понять, что осетрина уже не первой свежести, наш когнитариат не мог. И с радостью это усваивал. Они вобрали в свое сознание предложенную Стругацкими – или, вернее, через Стругацких – матрицу, и она там стала работать.